Китаянка на картине - страница 16

Дети подбегали потрогать мои белокурые локоны и со смехом отбегали прочь, а мы спокойно пили Ю Ча – крепкий бодрящий чай, заваренный с маслом и затем прокипяченный с добавлением арахиса.

Мужчины в широких хлопчатобумажных синих штанах в тон курткам с воротничками-стойками выносили на солнце свежий рис. Меня поражал контраст ослепительной белизны злаков с одеждами цвета индиго. Старые женщины в традиционных костюмах, с морщинистыми лицами, с кожей, выдубленной жизнью на свежем воздухе, наблюдали за самыми юными девушками. Другие стирали белье в ручье.

На перилах у дверей домов подвешивали клетки с птицами.

На самом первом этаже, под жилыми комнатами – стойло для свиней, коров и домашних птиц. От жары едкий запах проникал наверх. Но как же иначе? Ведь в округе рыщут тигры и дикое зверье. Со скота нельзя спускать глаз!

На самом верху, на чердаке – корзины с новым урожаем риса, почти прозрачного. За жильем располагались крошечные дворики. Там хранились дрова и другие припасы. Оттуда лестница вела на кухни, доверху набитые ящиками со съестным: клубнями таро, жожоба, семенами лотоса или тыквы. Там, на переполненных полках, томились банки с толченым перцем, замаринованной свининой, сушеными грибами. За ними таились еще и горшки с пряностями и приправами, которых я не знала, и котелки – в таких кипятили воду.

А в довершение всего поселок окружала настоящая сельская местность, божественно прекрасная, с геометрически правильными полями обработанных земель и чайных садов – они выглядели как пейзаж, достойный самых прекрасных эстампов.

Я снова вижу, как иду по восхитительным «мостикам ветра и дождя» и не устаю от созерцания столетних колес. Они обеспечивали ирригацию, ритмично, глухо и монотонно перекачивая плескавшуюся воду. И я слышу мелодичные песни чудесного народа и ритмичные пляски играющих на лушэне…

«Слушай, маленькая сестренка, слушай, как этот инструмент помогает рису расти», – бормотали они мне на ушко.

И еще я отнюдь не забыла ни звяканья старинных медных колокольчиков пагоды, когда их раскачивает ветерок, ни нежного щебета соловья. Старейшина так возлюбил его, что никогда не расставался с ним. Он уносил его с собой, уходя в поля на заре…

– Мэл? – шепчет Гийом, прерывая мои мечтания.

Я оборачиваюсь, меня слишком резко вернули издалека. У него в руках толстенная лупа.

– Ты как думаешь, это в какие времена нарисовали? – спрашивает он своим глубоким голосом, в котором слышится легкий бретонский акцент.

– Кажется, сравнительно давно, если приглядеться, видишь, тут маленькие трещинки. Спрошу у Лизы. Она наверняка сможет датировать точно, – отвечаю я, чуть касаясь ямочки в углу его рта. – А лупа что-нибудь новое тебе сообщила?

– Почти ничего. Часы те же самые. Это невероятно – отец убедил меня, что они существуют в единственном экземпляре.

На последних словах его голос повышается и замирает. Он смотрит на меня невидящим взором, растерянный, сжав зубы. Покусывает губы, скрывая недовольную и хмурую гримасу. Я читаю на его лице бесконечное разочарование. И рану. Его обманули, нарассказывали всякого вздора.

Ставлю стакан, который до этого рассеянно вертела в руках. Крепко обнимаю Гийома, его внезапная ранимость волнует меня, и я убаюкиваю его. На его волосах, которые я взъерошиваю, шелковистых как у ребенка, играют косые лучи средиземноморского солнца – они озаряют его нежные прожилки.