Я далек от того, чтобы пытаться объяснить их сознание из их «бытия»: мол, дай им другие условия, и они станут другими. Еще неизвестно, что за чем следует: скотские условия жизни, а затем ее бесцельность, пьянство и вырождение, или наоборот. Не вернее ли, что они сами создают себе такие условия? Тут, очевидно, какая-товстречная предрасположенность. Так что дело не в условиях, не в «бытии».
Причины внутри. Снаружи есть только оправдание.
Раджниш. Прямо к свободе
Но я далек также и от того, чтобы идеализировать ту публику, которая мнит себя интеллигенцией, солью земли и горделиво претендует на «духовность»: знаю, из каких мещан и шкурников она состоит[9].
И все-таки разделение на «высших» и «низших», на хассу и амму, существует. Но кому доверить окончательный приговор? С одной стороны, стадо норовит подмять и уничтожить избранного, с другой – избранный далеко не всегда противопоставляет себя стаду (стремление отъединиться или схватиться за кнут само по себе еще не является признаком избранности). Скорее, не избранный, а стадо заинтересовано в приговоре. Поэтому общество инстинктивно защищается от пророка, поэтому государство и гонит – подальше от греха – самого Раджниша.
Избранный сам знает, что он – избранный, и не нуждается ни в каких оргвыводах. Он говорит: «У меня нет никаких оснований предполагать, что люди эти заслужили свою участь, в то время как я, в отличие от них, безгрешен. Если я ни в чем не повинен, о них можно сказать то же самое; если они преступны, я преступен тоже»[10].
Не наше, а Божье это дело.
…Люди избираются и распределяются не столько вследствие своего превосходства, сколько вследствие сообразности, в какой находятся с замыслом Божиим…
Лейбниц. Теодицея. I. 105
* * *
2.05.1984. Пасмурно, грустно. Поехали с Сеней на кладбище. Он не был там ни разу, а я, к стыду своему, давно, так давно, что боялся не найти могилу. Мы поехали втайне от домашних, никому ничего не сказав. Нашли сразу. Сеня сбегал за водой, я помыл камень, и в ту же баночку мы поставили букетик тюльпанов. Я рассказывал Сене о его прадедушке и прабабушке, которые смотрели на нас с фотографии, о Вале, бывшей домработнице, которая стала членом нашей семьи задолго до того, как вышла замуж за моего дядю, вернувшегося из лагеря. Потом посидели молча под накрапывающим дождиком. На соседнюю могилу пришли две женщины, повозились, посидели и ушли. Березы стояли недвижимо. Тихо было. Только птицы сдержанно щебетали в свежей вымокшей листве.
Бабушка
Хорошо помню, как она умирала. Августовским вечером шестнадцать лет назад, только что вернувшись домой после очередного окончательного разрыва с Королевой Марго, я смотрел какую-то дрянь по телевизору, а мама сидела на кухне со своими старинными закадычнейшими подругами Ниной Григорьевной и Анной Львовной. Зазвонил телефон. Мама взяла трубку; я продолжал пялиться в телевизор.
– Сережа, с бабушкой плохо! – крикнула мама. – Быстрее на дачу!
Телевизор погас, квартира наполнилась громким взволнованным разговором. Я выбежал к перекрестку за машиной. Мы с мамой и Нина Григорьевна сели в такси, Анна Львовна осталась в опустевшей квартире ждать от нас известий.
В этот вечер, часов около девяти, бабушка и Молчушка с Микой пили чай на дачной веранде; больше в доме никого не было. Над столом светила лампа с абажуром, за стеклами веранды сгустилась темень. Вдруг бабушка наклонилась над своей чашкой и стала медленно сползать со стула. Молчушка бросилась к ней – бабушкино тело всей тяжестью навалилось на нее.
