Через сени гроб внесли сразу в комнату и поставили на две короткие скамьи.
– Ну, Степан, ложись, – сказал пиит.
– Зачем?
– А ты что, надумал рядом с ним стоять? Ложе надо примерить, потом настелем тебе помягче, и будешь лежать.
Кротков залез в гроб и лёг навзничь, ему стало жёстко, доски были сопревшими и попахивали плесенью.
– Ну как? – спросил Слепцов.
– Просторно, только надо что-нибудь на днище настелить.
– Калистрат, возьми в чулане старую овчину и устрой гвардейцу вольготное лежбище, – сказал художник. – А ты, Степан, вылазь и ступай за мной.
Возле мольберта Слепцов усадил Кроткова на скамью и взял в руки кисточку.
– Сейчас я тебя, солдат, под покойника зашпаклюю.
– Ну-ка, ну-ка! – К ним подошёл Борзов. – Покажи, Яша, своё искусство, не всё тебе голых девок малевать, а потом тискать их за вымя.
Художник не ответил на подначку пиита, подошёл к Кроткову и вымазал ему одно ухо, затем другое, приговаривая:
– Уши у тебя красные, как петушиные гребни, а их надо сделать пепельными, то есть неживыми, как, впрочем, и нос, он у тебя хоть и пуговкой, но тоже изрядно пунцовый.
– Вот оно, винцо, где наружу выходит, – хохотнул Калистрат. – Но ты, Степан, смышлён. Гроб заимел, а платить за него не спешишь.
– А ты и не спрашивал деньги.
– Знай, что за успокоилище мной уплачено полтора рубля казённой медью.
– Однако же дороги стали гнилые доски, – задумался Кротков. – Может, сложимся все трое по полтине?
– Вот ещё! Надо такое надумать: я тебя перелицовал за так и ещё за гроб должен полтину. – Художник бросил кисть. – Ложись в гроб наполовину выкрашенным, а то и за мою работу придётся платить.
– Не кипятись, Яков, – остановил художника Борзов. – Степан тугодум, он забыл, куда деньги вечор забросил.
Кротков начал охлопывать полы кафтана, но в них ничего не побрякивало. Взбешенный солдат свирепо воззрился на пиита.
– Куда, Калистрат, мой кошель подевал?
– На что мне твои деньги, у меня своих куры не клюют.
Кротков подхватился со скамьи и, оттолкнув пиита, побежал к тому месту, где ночевал, там он переворошил всё, что лежало на лавке, залез под неё, выпятился и опять зло посмотрел на Борзова.
– Где мои деньги?
– Что у тебя, глаз нет? Они же у тебя над головой на крюке висят.
Кротков сорвал с крюка кошель, вынул оттуда деньги и молча отдал Слепцову.
– Это за гроб. А за мою шпаклёвку сколько надо?
– Я с покойников деньги не беру, – хладнокровно промолвил художник и продолжил работу. Мало-помалу его стараниями пышущее здоровьем лицо гвардейца приобрело синевато-мертвенный оттенок, его черты заострились, на подглазья легли тени.
– Неси, Калистрат, зеркало, – сказал Слепцов, накладывая последние штрихи на лицо Кроткова. – Принимай, Степан, работу.
– Разве он сможет понять, как вышло, – сказал Борзов. – Он себя не узнает. А я скажу, что ты, Степан, смотришься как настоящий покойник. Но лучше мы сделаем так: ты ложись в гроб, а мы будем перед тобой сверху держать зеркало.
Кротков умял и поправил овчинку, лёг в гроб.
– Так, очень хорошо, – удовлетворённо пробормотал довольный собой художник. – Теперь сложи на груди руки. Очень хорошо!
Кротков взглянул в нависшее над ним зеркало и зажмурился. Художник и пиит заинтересованно ждали, что он вымолвит. Наконец Степан разлепил глаза и дрожащим голосом вымолвил:
– Я смотрюсь как настоящий мертвец.
– Никакой ты не мертвец, а покойник. Мертвецом ты станешь, когда тебя зароют в могилу, – сказал Борзов. – Ты покойник до той поры, пока тебя не увезут из города. А там хоть пой, хоть пляши!
