Катя смотрела на нее. На эту женщину, сидящую в луже от мокрого пальто, с растрепанными волосами и опухшим от слез лицом. На источник всей своей боли и несвободы. Она ждала, что эти слова – про сердце, про смерть – пронзят ее, как всегда, острой виной. Но внутри оставалась только мертвая, оглушающая тишина. Манипуляция потеряла силу. Сердце не разорвалось. Оно просто перестало чувствовать.
Она взяла ручку чемодана. Колесики громко застучали по паркету, заглушая мамины всхлипы.
«Катя… КАТЮША! НЕ УХОДИ! ПОЖАЛУЙСТА! Я ВСЕ ИСПРАВЛЮ!» – Анна попыталась вскочить, схватиться за чемодан, но поскользнулась на мокром полу и снова рухнула на колени. «ЧТО Я СДЕЛАЛА НЕ ТАК?! Я ЖЕ ЛЮБИЛА ТЕБЯ КАК МОГЛА!»
Катя остановилась у двери. Не оборачиваясь. Голос был чужим, плоским:
«Слишком сильно, мама. Слишком сильно».
Она открыла дверь. Холодный, влажный ветер ворвался в прихожую. Катя выкатила чемодан на площадку. И только там, за спиной, услышала последний, душераздирающий крик, пробивающийся сквозь захлопнутую дверь:
«ВЕРНИСЬ! ТЫ УБИВАЕШЬ МЕНЯ! КАТЯААА!»
Дверь лифта закрылась, отрезая крик. Катя прислонилась к холодной стенке кабины. Тишина. Только гул механизма и стук колесиков чемодана по полу лифта. Двадцать лет жизни уместились в одну сумку на колесах. В одной руке.
На вокзале было шумно, пахло сыростью, дешевым кофе и ожиданием. Она прошла контроль, села на жесткое сиденье в вагоне плацкарта. Забилась у окна. Занавеска пахла пылью. За стеклом мелькали огни города, который был когда-то домом. Она ждала паники. Ждала слез. Ждала, что в последний момент выскочит из поезда, побежит обратно – в теплую, душащую клетку.
Но пришло только онемение. Глубокое, всепоглощающее. Как после сильной боли. Сердце билось ровно, слишком ровно. Она прижала лоб к холодному стеклу. За окном, в темноте, промелькнул рекламный щит. Розовое платье. Как в детстве.
Поезд тронулся. Клетка осталась позади. Что впереди – было пустым, темным пятном. Но это была ее пустота. Ее темнота. И в ней не было материнского голоса, говорящего, как ее заполнить.
Катя закрыла глаза. Впервые за много лет ее никто не будил завтра. Никто не выбирал одежду. Никто не звонил каждые два часа. Страшно? Безумно. Но в этой страшной свободе был глоток воздуха. Первый за двадцать лет. Она вдохнула глубоко, втягивая запах пыли, пота и свободы. И уснула под мерный стук колес, уносящих ее прочь.
Глава 5: Пустота: Материнская Боль (Голос Анны)
Дверь захлопнулась. Окончательно. Гулко, как выстрел. Звук колесиков чемодана, тающий в лифтовой шахте, сменился гнетущей, звенящей тишиной. Анна осталась сидеть на полу прихожей, в луже от своего мокрого пальто. Холодная вода пропитала колготки, но она не чувствовала холода. Она чувствовала только пустоту. Огромную, черную, бездонную дыру, разверзшуюся прямо посреди ее аккуратного, вылизанного мира.
«Катяааа…» – ее собственный вопль, такой дикий и отчаянный, все еще висел в воздухе, смешиваясь с запахом влажной шерсти и ее дорогих духов, которые теперь казались ядовито-сладкими. Она ждала ответа. Стука в дверь. Плача. Хоть чего-то. Но ответила только тишина. Глубокая, насмешливая, всепоглощающая.
Она попыталась встать. Ноги не слушались, подкашивались. Ухватилась за ручку двери, оставив мокрый отпечаток. Дошла до гостиной, шатаясь, как пьяная. Ее взгляд упал на диван. Там, на спинке, все еще лежала Катина шапка – та самая, «новая, дорогая», из-за которой был скандал позавчера. Анна схватила ее, прижала к лицу, вдыхая слабый запах дочерних волос. «Катюша… зачем?» – прошептала она в вязаную ткань. Но шапка была немой и холодной.
