Катя стояла, сгорбившись, глядя в пол. Она видела только полированный паркет и капли своих слез на нем. Голоса Анны и Ирины Петровны гремели над ней, как гром:
«Ваша дочь сдала неудовлетворительную работу!»
«Она старалась! Она не спала ночами! Вы просто не смогли оценить ее талант! Или вам, как неудачнице в науке, приятно самоутверждаться за счет студентов?»
«Как вы смеете! Вон из моего кабинета! Иначе вызову охрану!»
«Попробуйте! Я в СМИ обращусь! Я покажу всем, какие у вас тут „педагоги“ работают! Катя, скажи ей, как она тебя оскорбила! Скажи!»
Анна тряхнула Катю за руку. Катя вздрогнула, как от удара током. Она подняла голову. Увидела багровое от гнева лицо матери. Увидела бледное, перекошенное презрением лицо Ирины Петровны. Увидела в дверях кабинета любопытные лица студентов.
В этот момент что-то внутри нее… оборвалось. Острая, ледяная волна накрыла панику и стыд. Осталась только пустота. И жгучая, всепоглощающая ярость. Тихая, безмолвная, как смерч.
Она вырвала руку из цепкой хватки Анны. Сделала шаг назад. Голос, когда она заговорила, был тихим, хриплым, но таким незнакомо-твердым, что Анна на мгновение замолчала, пораженно глядя на нее.
«Выйди.»
«Что? Катя, я же…»
«Выйди. Отсюда. И из моей жизни. Сейчас.»
Катя не кричала. Она просто смотрела матери в глаза. И в этих глазах не было ни слез, ни страха. Только лед. И ненависть.
Анна остолбенела. Ее рот открылся, но звука не последовало. Она увидела что-то в дочери, чего никогда не видела. Что-то окончательное.
«Ты… ты, что… я же хотела как лучше…» – прошептала она, потерянно.
«Как лучше для кого?» – спросила Катя все тем же ледяным, мертвым тоном. «Для твоего проекта „Идеальная Дочь“? Он закрыт. Я ухожу.»
Она повернулась, прошла мимо ошеломленной Ирины Петровны, мимо столпившихся в дверях студентов, не видя их. Шла по коридору, не чувствуя ног. Шла к выходу. К свободе. Кривой, страшной, выжженной яростью и стыдом.
Анна осталась стоять в кабинете, бледная, как мел, глядя ей вслед. Гнев испарился, оставив только пустоту и щемящий ужас. Впервые за двадцать лет ее железной уверенности не было. Пробила брешь. И в эту брешь хлынул ледяной ветер страшного вопроса: Что… что я наделала?
Но Катя уже не слышала. Она вышла на улицу. Осенний ветер хлестнул по лицу. Она достала телефон. Нашла билеты на ближайший поезд в другой город. Купила. Потом зашла в настройки. Блокировка номера. МАМА.
Первая капля дождя упала ей на щеку, смешавшись с последней соленой слезой. Она стерла ее тыльной стороной ладони. И пошла собирать вещи. Побег начался.
Дождь усилился, превратившись в сплошную серую стену. Катя бежала по мокрому асфальту, не чувствуя тяжести рюкзака за плечами, не замечая луж. Адреналин гнал ее вперед, приглушая страх и стыд, которые еще недавно душили. В ушах все еще стоял гул голосов – материнский, визгливый от праведного гнева, Ирины Петровны, ледяной от презрения, шепот студентов. Но теперь над ними звучал ее собственный голос, хриплый и твердый: «Выйди из моей жизни». Это был приговор. И приказ самой себе.
Она ворвалась в квартиру, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в серванте. Время текло как густой мед, каждая секунда тянулась мучительно. Поезд уходил через два часа.
«Мама приедет сюда. Скоро.» Мысль пронзила мозг, как игла. Анна не смирится. Не оставит попыток «спасти», «объяснить», «вернуть». Катя рванула в свою комнату, вытащила из-под кровати старый спортивный чемодан на колесиках. Он пылился там годами, купленный когда-то для поездки в лагерь, от которой ее «спасла» мама, испугавшись кишечной инфекции. Ирония.
