Книга для тех, кто умер - страница 2

Он не спрашивал ради ответа. Он спрашивал, чтобы ты сгорел. Чтобы ты вспыхнул на собственном несоответствии.

Сократ.

Нет, не старик в тоге. Не исторический персонаж. Это был воздух, ставший беспокойством.

Голос, который не имеет формы, но каждый раз появляется, когда ты слишком уверен в том, что ты – это ты.

Ты бы, Альбер, с ним не сработался. Он не уважает конструкции. Он подкапывает фундамент.

Ты бы спросил: «Стоит ли жить?»

Он бы, не глядя, спросил: «Кто спрашивает?»

И ты бы замер.

Потому что он не ищет смысл. Он ищет враньё. Он нюхом чувствует, где ты прикрыл страх высокими словами.

Где ты говоришь «жизнь» – но имеешь в виду привычку.

Где ты говоришь «свобода» – но на самом деле боишься пустоты.

Сократ – это не философ. Это – лезвие. Он умер не потому, что отстаивал истину. Он умер, потому что не мог не резать.

Его Бог не всезнающий. Его Бог – вопрошающий. Не учитель. Напарник. Провокатор. Он не даёт объяснений. Он вводит в смущение. Он не ведёт за собой – он отводит тебя от себя.

– Ты уверен, что жив? – спросил он меня.

Я не ответил. Потому что, если бы ответил, солгал бы.

Он не остался. Он исчез. Как вопрос, который не дают закончить. Как смех, который слышится внутри, когда ты в следующий раз пытаешься объяснить себе, зачем ты проснулся.

И я понял: этот Лес – не просто путь. Это разговор. И если ты не хочешь услышать себя – тебе лучше не идти.

Лис и Архитектор теней

Платон. С ним всё иначе. Его письмо не приходит – оно является. Завёрнуто в свиток, перевязанный нитью, которую не перерезать – только расплести, как мысль. Оно не пахнет бумагой, оно пахнет ладаном, абстракцией и лёгкой, почти невинной гордыней. Читаешь – и словно входишь в храм, выстроенный из света. Каждый абзац – это колонна. Каждое слово – арка. Всё направлено вверх. Но чем выше ты поднимаешься, тем отчётливее понимаешь: лестница ведёт не к двери, а к следующей лестнице. И так бесконечно.

Платон не пишет чернилами. Он пишет архитектурой ума. Формами. Напряжением идей. Его письмо – не разговор, а приглашение на возведение ещё одного этажа смысла. И даже если ты устал, он не снизойдёт. Он укажет на свою геометрию и скажет: «Там, наверху, истина. Здесь – лишь её отблески».

Он верил в Идеи. С большой буквы. В надмирное. В совершенное. В то, что не портится, не стареет и не плачет по ночам. Всё, что здесь, – лишь неуклюжая тень. Всё, что ты чувствуешь, – вторичное. Всё, что болит, – следствие. И даже если ты, Альбер, решишься на последний шаг – твоя смерть, по его мнению, не будет оригиналом. Она станет лишь копией некой идеальной, подлинной Смерти, которая, возможно, давно уже произошла – где-то в пещере чистых форм.

Если бы ты, Альбер, пожаловался ему на абсурд – сказал бы, что мир молчит, а ты устаёшь, – он бы не спорил. Он бы спокойно предложил тебе очиститься. От плоти. От привязанностей. От боли. Ведь боль, по его мнению, – лишь помеха восприятию формы. Истина в том, что не страдает. В том, что не меняется. В свете, не знающем заката.

Ты бы, конечно, закипел. Ты бы крикнул: «Но моя боль настоящая!»

А он бы посмотрел на тебя с тем самым выражением, в котором сочетается сострадание с превосходством, и мягко сказал:

«Настоящее – не то, что чувствуешь. А то, что постигается умом».

Ты, Альбер, хотел освободиться от Бога. Платон хотел им стать. Или, по крайней мере, прикоснуться к его почерку. Но аккуратно. Через понятия. Через числа. Через созерцание. Он был жрецом структуры. Певцом космоса, в котором всё имеет своё место, и даже трагедия – это лишь фрагмент божественной симфонии, где искажение – часть гармонии.