Паскаль не отвергал логику. Он её знал. Лучше многих. Он и сам был из тех, кто мог бы стать богом уравнений. Но именно потому он знал, где у логики предел. Он доходил до края и видел: за последним доказательством – бездна. А там – вера.
Если бы ты, Альбер, сказал ему: «Я живу без Бога, потому что не могу его доказать», – он бы не стал спорить. Он бы согласился. А потом улыбнулся: «Но ведь ты не можешь и опровергнуть его. Так зачем же ты так уверен? Почему ставишь всё на то, в чём смысла нет? Разве ты не видишь, что твоя ставка – отчаяние, переодетое в философию?»
Паскаль бросал кости. Он знал: доказательства – это не выход. Выбор делается не логикой. А дрожью. Той дрожью, которую ты чувствуешь ночью, когда всё замолкает и ты остаёшься один. Он говорил: «Ты не докажешь Бога. Но можешь услышать свою нищету. И, может быть, откроешься благодати».
Ты бы фыркнул. Слишком наивно. Слишком религиозно. Слишком мягко. Но, Альбер, ведь ты сам когда-то хотел именно этого: тишины, в которой бы кто-то отозвался. Паскаль не предлагал ответ. Он просто смотрел на тебя, как тот, кто уже упал, но не разбился. И это бесило. Потому что он не отрицал тьмы. Он жил в ней. Но – с огоньком в руках.
Ты бы отвернулся. Конечно. Как всегда. Но ушёл бы медленнее, чем от других. Потому что Паскаль – это философ без философии. Математик, у которого формулы пахнут молитвой. Учёный, у которого сердце громче ума.
И ты, Альбер, слишком хорошо его понимал. Именно потому не мог принять. Потому что в глубине вы были слишком похожи. Два человека, упиравшиеся в тишину. Только один сжал кулаки. А другой открыл ладони.
Лис и Тот, кто шёл босиком по обломкам Бога
Фридрих не прислал письмо. Он прислал молнию. Без адреса. Без подписи. Только гравировка на обугленной доске: «Я видел, как умирает Бог. Я смеялся – и плакал. Одновременно».
Если Августин молился, а Паскаль дрожал, то Ницше кричал. Не к миру – в лицо. Не от боли – от избытка. Его голос был не голосом страдающего, а тем, кто уже сжёг свой дом и теперь пляшет на его пепле, как Заратустра на утреннем солнце.
Ты бы, Альбер, не сработался с ним тоже. Он бы счёл тебя жалким гуманистом. Ты искал способ остаться человеком – он пытался превзойти человека. Ты предлагал бунт – он жаждал преображения. Ты говорил: «Жить, даже если абсурд». Он: «Жить так, чтобы абсурд стал твоим питомцем. И чтобы ты сам стал богом».
Ты написал, что Бог мёртв. Но ты это констатировал. А он – убивал. Методично. С наслаждением хирурга, который наконец-то вырезал метастаз. Он знал: пока Бог жив – человек раб. И пока человек верит в смысл – он ещё не свободен. Смысл, говорил он, это кандалы, просто выкрашенные в золото.
Ницше не верил в смысл. Он верил в стиль. Он не искал опору – он строил хрупкие мосты, чтобы посмеяться, как они трещат. Его философия – не система, а хореография. Танец на краю бездны. Пируэт, после которого остаётся только ветер.
Если бы ты, Альбер, задал ему свой вопрос: «Стоит ли жить?» – он бы усмехнулся: «Только если можешь танцевать. Только если можешь смеяться. Только если сам готов стать тем, кто даёт вес словам – потому что Бога больше нет и слова ничто без силы».
Он презирал утешение. Любое. Он презирал жалость, особенно к себе. И потому был один. Всегда. Он знал: путь к свободе – это не путь к счастью. Это путь в одиночество. Где никто не скажет, правильно ли ты идёшь. Где не существует «правильно».
