Книга для тех, кто умер - страница 3

Он не искал свободу. Он искал соответствие. Порядок, в котором всё объяснимо, всё расчерчено. Даже ты, Альбер. Даже твоя боль. Даже твой вопрос.

Если бы ты начал с ним спорить – он бы не возразил. Он бы просто отвёл тебя в сторону, пожал плечами и тихо предложил поговорить с Аристотелем. Сам он занят – вечностью. Ему не до повседневности. Не до твоих ночных паник. Не до кухонь, где пахнет хлебом и страхом.

И ты бы снова ушёл. Не потому, что он был неправ. А потому, что он был слишком высоко.

Платон – философ, который верил, что истина есть. Только не здесь. Не среди нас. И точно не сейчас.

Именно поэтому его письма так прекрасны. Их хочется не читать – вдыхать. Но жить с ними невозможно. Потому что они про вечное. А ты, Альбер, был про текущее. Про шрам. Про сломанную веру. Про чашку на краю стола.

Платон смотрел в небо. А ты смотрел в бездну. И оба называли это истиной.

Лис и Архитектор причин

Аристотель. В отличие от Платона, он не парит в эмпиреях – он строит схему, режет диаграммы и развешивает ярлыки. Его письмо пахнет сухими свитками, зачитанными полями, библиотечной пылью и лёгким самодовольством человека, который уверен: всё в этом мире имеет место, причину и цель. Читаешь его строки – и слышишь скрип циркуля. Он чертит Вселенную по лекалу.

Если Платон – архитектор вечности, то Аристотель – землемер реальности. Он не мечтает – он классифицирует. Он не созерцает идеальное – он разбирает то, что есть. С величием анатома он препарирует мир: здесь – форма, здесь – материя, здесь – цель, здесь – движущая причина. И вот – порядок. Или, по крайней мере, его видимость.

Если бы ты, Альбер, написал ему о своей боли, о молчащей Вселенной, он бы не испугался. Он бы не утешал. Он бы взял перо, нарисовал схему и объяснил тебе: страдание – это категория аффектов, возникающих при несоответствии актуального состояния и желаемого блага. Твоя тоска, по Аристотелю, – следствие отсутствия формы в материи твоего существования.

Ты бы, конечно, злился. Кричал бы: «Я не схема!» А он бы терпеливо поднял бровь, подвинул к тебе ещё один манускрипт и добавил: «Но ты – часть природы. А природа структурирована. Следовательно, и ты подчиняешься структуре».

Ты, Альбер, хотел кричать в бездну. А Аристотель строил лестницу к небу. Из логики, из понятий, из связей. Всё, что ему нужно, – порядок. Да, возможно, без любви. Без Бога. Но с этикой, политикой, риторикой и метафизикой в одном флаконе. Его универсум – это энциклопедия бытия. И там есть всё. Кроме тишины.

Аристотель не боится абсурда, потому что в его модели для абсурда нет ячейки. Если не можешь объяснить – значит, просто не нашёл правильной причины. Их, к слову, четыре. Он тебе их пришлёт в приложении к письму.

Ты говорил, что хочешь понять, стоит ли жить. А он бы ответил: жить – это актуализация потенций. Ты – это то, что ещё не случилось, но может. И потому жить стоит. Потому что движение – это благо. А благо – это то, что движет.

Аристотель не стал бы спорить с тобой о Боге. Он бы назвал его «неподвижным двигателем». Не личностью, не отцом, не утешением. А необходимым условием для объяснения движения без бесконечного регресса. Бог Аристотеля не слушает молитв. Он – причина. И, как любая причина, он не нуждается в сочувствии. Он – элегантен. Он – незаменим. Он – скучен.

Ты бы, Альбер, почувствовал к нему уважение. А потом – усталость. Потому что в этой системе, где всё объяснено, не остаётся места для того, что по-настоящему волнует. Для твоего вопроса. Для боли. Для ужаса. Для одиночества. Потому что одиночество у Аристотеля – это просто отсутствие общения, а не бездонность экзистенции.