– Ужин? – медленно повторил он. – Это тот, что неделю назад пытался купить наш лейбл через подставных? А потом ныл в прессу про «токсичную корпоративную среду»?
Эден кивнул, коротко. Больше подтверждения не требовалось. Он уже знал, что этот вечер не закончится вином.
Чайная кружка – подарок от погибшего партнера – разлетелась об стену. Осколки осыпались, как остатки прежних договоренностей, которым больше не суждено вступить в силу. Гром прогремел не в ударе, а в тишине, что наступила следом.
– Я должен был закончить с ним еще в Киото, – Рем шагнул к окну. Глядел на город, затянутый в пелену – башни корпораций, вздымающиеся вверх, как кресты на безымянных могилах. Глаза его не отражали гнева. Только метод.
Пауза. Почти невесомая, но Эден почувствовал, как температура в комнате опустилась на несколько градусов.
– Скажи людям, пусть готовят встречу. Красивую. Смерть должна быть театральной, если на сцене такие актеры.
Эден сглотнул. Ладони увлажнились, сердце отстучало лишний удар. Он знал: если Рем позволяет себе иронию – значит, сценарий уже написан. А приглашение на ужин стало последним актом пьесы.
С тех пор как Рем возглавил отдел индустрии развлечений, прошло шесть лет. Иногда казалось – все началось вчера: тот же офис, те же улыбки с ядом на зубах. Но календарь упрямо твердил обратное. Цифры смотрели на него с равнодушием гранита: двадцать шесть. Смехотворно юный возраст по меркам стариков из совета, но более чем достаточный, чтобы держать под контролем империю, построенную на крови, лжи и аплодисментах. Империю, где сцена – арена, а зритель хлопает не из восторга, а от страха упустить момент казни.
В его подчинении – десятки отделов, каждый со своим вице-президентом, со своими страхами, амбициями и трупами, аккуратно спрятанными за корпоративными отчетами. Он выносит решения, от которых дрожат биржи и меняются медиапотоки.
И все же… каждый раз, когда он смотрит на зеркальные фасады, окрашенные закатом, багровым и лживым, как публичное раскаяние, в нем шевелится нечто. Не память – она давно вычищена. Не раскаяние – оно непрактично. Призраки. Остаточные шумы старых операций. Тени, что не отбрасывают тело, но порождают выбор. Они длиннее любого света, тяжелее любой выгоды. И ни один прожектор не в силах прожечь их насквозь – потому что эти тени уже стали частью его. Как формула, вписанная в архитектуру его власти.
Рем не рос, как другие. Детство было не временем, а полем боя. Рваная последовательность боли, молчания и жесткой адаптации. Приют. Там не учили читать. Там учили выживать. Кто не научился – исчезал. Запах лжи, тень удара, пауза между шагами – вот его буквы и цифры.
Потом – семья. На бумаге идеальная. В реальности – экспонат из коллекции гниющих иллюзий. Мать была не просто несчастна – она была профессиональна в своем разложении. Отменная шлюха, но не по уличной цене – она выбирала тех, кто пах деньгами и властью. Генералы, чиновники, продюсеры – она не спала с ними, она заключала сделки телом. Легко. Без следа.
Отец не скрывал презрения. Он не бил ее – это было бы проявлением вовлеченности. Он просто проходил мимо, глядя сквозь, как через грязное стекло. Он не любил ее. Никогда. Его сердце – если таковое у него когда-то было – принадлежало другой женщине. Далеко. Давным-давно. Мать знала. Потому и орала. Потому и напивалась. Потому и трахалась.
