Семья была не домом. Она была анатомическим театром, где любовь расчленяли на части – хладнокровно, системно. Именно там Рем понял: чувства – это актив, который нужно обесценить первым, если хочешь остаться в игре.
Отец был другим. Тихий, как яд. Безэмоциональный, как судебный приговор. Он не кричал – он смотрел. И этот взгляд заставлял воздух в легких застывать, как вода перед тем, как стать льдом. Он был из той породы мужчин, чье присутствие не ощущается, пока не станет слишком поздно. Он не повышал голос – он снижал температуру.
Его не называли вслух. Его понимали шепотом. И когда кто-то все же осмеливался произнести его имя, это делалось с тем уважением, с каким произносят дату гибели.
Он не играл с сыном. Он формировал. Рем не знал игрушек – знал маршруты нелегальных поставок, криптографию, расстановку активов и слабости тех, кто ошибся в выборе стороны. Его «уроки» проходили в подвалах, где стены слышали больше мольбы, чем церковь. Там не задавали вопросов. Там проверяли – на выносливость, на лояльность, на способность сохранить лицо, пока капает кровь.
И если он ошибался – платил. Не словами. Кровью.
Первый раз он пролил кровь сам, в один из тех вечеров, когда стеклянная ваза не выдержала крика. Хотя нет. Не ваза. Золотая статуэтка – его первая награда, иронично врученная «мирному гению науки». Ее вес оказался удивительно приятным в руке. Плотный. Уверенный. Как финальное слово приговоренного.
Хруст костей был предельно честным – куда честнее слов, которыми этот человек пытался оправдаться. Он смотрел, как жизнь уходит сквозь пальцы, сквозь глотку, сквозь ткань – и не чувствовал ни страха, ни вины. Ни сожаления. Только тишину, в которой наконец можно было дышать.
Отец видел все. До последней капли. До последнего вздоха. И впервые – кивнул. Без слов. Как мастер, признавший, что ученик наконец освоил язык тишины.
С того дня он начал учить Рема иначе. Глубже. Жестче. Уже не как ребенка – как преемника. Но уроки длились недолго.
Он исчез.
Автомобильная катастрофа. Так сказали официально. Слишком чисто. Слишком удобно. И слишком подозрительно для человека, который знал, как стирать следы лучше, чем сам бог.
Рем не верит в совпадения. Никогда не верил. Слишком много лжи в этом мире – и слишком мало хороших лжецов.
С тех пор прошло много лет. Он вырос. Становился другим. Создавал, разрушал, правил. Но в каждом выстреле слышал его голос. В каждом точном ударе – его руку.
И иногда… ему кажется: он наблюдает. Не мертв. Просто ушел в тень глубже, чем все остальные. Смотрит сквозь стекло. Сквозь дым. Сквозь время.
Рема хотели вернуть в систему – сделать одним из многих, растворить в безликой массе. Но появился он – человек, который увидел в Реме не пустую фигуру, а искру. Не святой, и близко, но с глазами, в которых горела такая ненависть, что она освещала путь в самый темный тоннель.
Он знал отца Рема. Слишком хорошо. Знал цену каждому его движению, каждому вздоху. Не желал быть ему семьей – только проводником, указывающим дорогу.
Дал крышу над головой, дал оружие, дал цель.
И Рем принял.
Позже он узнал, что у него есть двое детей. Мальчишку видел часто – избалованный, шумный, требующий внимания. А сестру – всего однажды. Но даже этот мимолетный взгляд, словно прожигающий лед, оставил глубокий след. В ее глазах было то, чего самому Рему не хватало. Не сила и не ярость. А свет. Чистый, почти невыносимый.
