– Я тогда испугался. Не тебя. Себя. Потому что понял, что могу остаться. И что, возможно, впервые – не уйду.
Она накрыла его руку своей.
– Не надо бояться быть рядом. Это не слабость. Это выбор.
Он сжал её пальцы. Осторожно.
– Тогда я выбираю быть здесь. С тобой.
– Даже если дождь не кончится?
Он посмотрел на окно. Капли стекали вниз, создавая ритм.
– Особенно если он не кончится.
***
Вечером они вернулись в гостиницу. Вера вошла первой. Он – за ней. Он не остался на ночь. Только подал пальто.
– Мне нужно немного одиночества. Но не чтобы уйти. Чтобы остаться – внутри.
Она кивнула.
– Я подожду.
– Не надо. Просто… живи. А я догоню.
Он ушёл. Она осталась. Села у окна. Открыла створку. Дождь зашептал. И впервые за долгое время она улыбнулась без боли. Потому что даже если завтра всё начнётся заново, этот день был настоящим. И в нём они были. Пусть и на расстоянии. Но были.
С утра в Сололаки было необычно тихо. Но не той городской тишиной, за которой прячется движение, а другой – впитанной в стены, застывшей в стыках между плитами, растворённой в листьях плюща. Это была тишина, похожая на старую песню без слов – её нельзя услышать, но можно почувствовать, если остановиться и закрыть глаза.
Тбилиси дышал. Он не спал, не бодрствовал – именно дышал. Ровно, глубоко, с выдохом после дождя. В переулках пахло сырыми каштанами, камнем и дымом из печей. Где-то скрипела старая дверь, в другой части города цокали каблуки, и кто-то пел на грузинском – не для публики, а для себя. Но всё это звучало сквозь толщу покоя, как эхо из другой эпохи.
Вера стояла перед той самой дверью. Массивной, деревянной, с облупленной краской и тяжёлой кованой ручкой. Вчера она ушла оттуда с замиранием внутри, с вопросом, который не задался, и с воспоминанием, которое не подтвердилось. Но сегодня она пришла. Не потому что решила – потому что не смогла иначе.
Дождя почти не было. Только тонкие капли стекали с балконов, собираясь в ритмичные звуки на жестяных карнизах. Воздух пах деревом. И корицей. Это её и удивило.
Она коснулась ручки. Металл был прохладным, но живым. Она не постучала – просто приоткрыла дверь. Та поддалась с лёгким скрипом, будто не удивлялась её приходу.
Внутри было тепло. Не от батарей – от дерева, от рук, от дыхания. И – от присутствия.
Николоз стоял у верстака. На нём – чашка, из которой поднимался пар. Он поднял глаза. Его взгляд был спокойным. Не нейтральным, не настороженным – именно спокойным, как будто её приход был логичным продолжением вчерашнего.
– Доброе утро, – сказал он.
Голос его был чуть ниже обычного, хрипловатый – как будто он ещё не говорил ни с кем с тех пор, как проснулся.
– Доброе, – ответила Вера, заходя внутрь.
Он указал на крючок у стены:
– Можете повесить пальто. Идите сюда. Я сделал чай. С корицей. Надо же чем-то согреваться.
Она повесила пальто. Прошла мимо полок с фигурками, миниатюрными окнами и домами. У всех этих моделей были закрытые ставни – как символы памяти, которую ещё нельзя распахнуть.
– Вы делаете миниатюры? – спросила она, разглядывая один из крошечных деревянных балконов.
– Иногда. Чтобы не сойти с ума. Это как медитация. Или как письмо, которое никто не прочитает, – он поставил перед ней чашку. – Попробуйте. Без сахара. Но с мёдом.
Она взяла чашку. Пар обжёг нос. Запах был родной. Настолько родной, что у неё перед глазами на миг вспыхнул фрагмент: кухня, окно, метель за окном. Он, смеющийся, ставит перед ней чашку. Та же корица.
