Вера улыбнулась уголками губ. Грустно. Тепло.
– Ты и раньше был такой. Иногда словами нельзя было сказать – ты молчал. Но руками – мог всё. Чинить. Творить. Даже, если внутри был разбит.
Он посмотрел на неё внимательно. Глубоко. Без защиты.
– Я делал тебе больно?
Она не ответила сразу. Сделала глоток чая. Поставила чашку. Пальцы остались на ободке, будто удерживали равновесие.
– Иногда. Но не специально. Просто ты часто уходил – даже находясь рядом. В мыслях, в раздражении, в молчании. Я стучалась в тебя, как в закрытую дверь. А ты – не открывал. Не потому что не хотел. А потому что не слышал.
Он сжал губы. Медленно. Не от вины – от понимания.
– Мне кажется, я снова у двери.
– Но теперь ты слышишь.
– Да, – тихо. – И если ты всё ещё готова постучать…
Она подняла взгляд. Тот самый – острый, но не жестокий. Женский, живой, горький, но добрый.
– Я больше не стучу. Я жду.
И в этой фразе было всё: уставшее достоинство, несломанная нежность, память о боли и желание не повторять её.
Николоз встал. Прошёл вглубь мастерской. Принёс деревянную рамку. Внутри – кусок стекла и бумага.
– Я не знаю, почему сделал это. Просто… однажды руки начали. И вот.
Она взяла. Внутри – простая зарисовка: женщина и мужчина. Они сидят на крыльце. Между ними – чашка. Тишина. Ветер. Но они смотрят в одну сторону. Не друг на друга. Но вместе.
– Это мы?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Может быть. А может – то, что я хочу, чтобы было.
– Ты хочешь, чтобы мы снова стали теми?
Он замер. Подумал. Ответил не сразу.
– Нет. Я хочу стать тем, кто может быть с тобой теперь. Не из вины. Не из прошлого. А потому что ты – настоящая.
Она посмотрела на рисунок. И в какой-то момент – почувствовала: он уже не чужой. Он уже не только похож. Он – возвращённый. Но другой. Как книга, забытую главу которой ты перечитываешь заново, зная, чем закончится, но всё равно испытывая чувство, будто это – впервые.
– А если память вернётся?
– Тогда я скажу себе: ты не стал другим, ты стал глубже.
Они молчали. Ветер за окном усилился. Где-то заскрипели ставни. Одна капля стекла по стеклу, будто подчёркивая паузу.
– Можно остаться ещё немного? – спросила она, как будто боялась спросить.
Он улыбнулся. Спокойно.
– Конечно. Но чай уже остыл.
– Тогда сделаем новый. Вместе.
***
Они стояли у плиты. Он резал имбирь. Она держала баночку с корицей. Смеялись над тем, как по-разному помнят рецепты. Он насыпал слишком много. Она разбавляла. Он спорил. Она усмехалась.
Это была сцена, которую они могли бы назвать банальной, если бы не знали, что она – единственная настоящая между всеми воспоминаниями, утратами и страхами.
Кухонная лампа светила ровно. На полках стояли фигурки. Тишина – больше не пряталась. Она сидела с ними, рядом, как старая знакомая, которой снова можно доверять.
– Ты остался, – сказала она, ставя чашки на стол.
– Я только начинаю оставаться, – ответил он.
Они пили чай. Медленно. Не потому что ждали. А потому что не спешили. И это – было важнее всего.
Ночь опустилась на город мягко. Не как финал, а как приглашение. Дождь стих, но улицы остались влажными – будто Тбилиси не до конца выплакал что-то важное. Где-то наверху, на балконах старых домов, ветер шевелил бельевые верёвки. За стенами чужих квартир включались лампы. Горели жёлтые пятна, будто кто-то оставлял маяки: «здесь живут», «здесь ждут», «здесь помнят».
Вера сидела у окна мастерской, укрывшись пледом. Николоз подал его молча, без комментариев. Просто подошёл и накрыл её плечи. Внутри него что-то оттаивало – не быстро, не с облегчением, но с удивлением. Он наблюдал за её лицом, за движениями рук, за тем, как она касается кружки обеими ладонями, словно боится, что тепло уйдёт.
