– Тебе часто снятся сны? – спросила она, не глядя на него.
Он задумался.
– Нет. Не с тех пор, как я здесь. До этого – были обрывки. Поезда, женщины, запахи. А здесь – только дерево. Стружка. Иногда музыка. Никогда – лица.
– Ты бы хотел вспомнить всё?
Он не ответил сразу. Сделал пару шагов, взял с полки старый фотоаппарат, подержал его в руках, вернул обратно.
– Честно? Не знаю. Иногда мне кажется, что память – это не то, что мы вспоминаем, а то, что выбираем помнить. Если я вспомню, что был другим – вернётся ли тот, прежний я? А если он вернётся – не потеряю ли я этого?
– А если тот ты был хуже?
– Тогда, может быть, эта потеря – и была спасением.
Она долго молчала. Потом сказала:
– Мы были разными. Очень. Я – закрытая. Ты – шумный, быстрый. Я любила план. Ты жил в импульсе. Иногда это сводило меня с ума. Но… всё равно – я любила.
Он сел рядом. Почти не касаясь. Между ними снова была тишина – но не разделяющая. Наполняющая.
– А сейчас? – тихо спросил он. – Ты чувствуешь, что этот человек… это я?
Она посмотрела на него. Внимательно. Как будто заново. Лоб, скулы, родинка у уха, веко, чуть дрожащие пальцы.
– Я не знаю, – ответила. – Но я знаю, что я чувствую рядом с тобой. Это не страх. Не тень. Это… возможность.
Он кивнул.
– Тогда давай не спешить. Не строить заново старое. А построим то, чего не было. Вместо того, чтобы вернуть – создадим.
– Как этот дом?
– Да, – он улыбнулся. – Только из других материалов.
Она улыбнулась в ответ. Глаза стали мягче.
– Главное, чтобы был чай с корицей.
– Обязательно. Я уже почти научился не пересыпать.
Они смеялись тихо, по-настоящему. Как смеются люди, у которых больше нет защиты между словами.
Потом он включил старый проигрыватель. Пластинка немного шипела, но сквозь треск пробился голос – мужской, грузинский, с лёгкой тоской. Песня была о женщине, ушедшей в дождь, и мужчине, который строил дом в её ожидании.
Они молчали под эту песню.
Когда музыка стихла, он снова заговорил:
– Я боюсь. Не исчезнуть. А остаться. Потому что тогда я снова смогу что-то разрушить. Я снова стану тем, кто…
– …может сделать больно, – закончила она. – Знаю. Но и тот, кто может это – может и вылечить.
– А если не получится?
– Тогда, по крайней мере, я не буду жалеть, что попробовала. Я слишком долго жила в страхе снова довериться. Больше не хочу.
Он посмотрел на неё. И в этот момент хотел только одного – остаться в этой комнате навсегда. Не из-за страха выйти. А из-за желания быть с ней. Просто быть.
Он накрыл её руку своей. Медленно. Она не отдёрнула.
И этого касания было достаточно, чтобы в комнате стало тепло. Даже если за окном снова начнётся дождь.
Утро пришло без предупреждения. Без яркого света, без птиц, без театра. Просто – сменилось. Тьма ушла, и комната снова наполнилась светом, не броским, а рассеянным, почти застенчивым.
Николоз проснулся первым. Он не знал, сколько проспал, но тело не болело, голова не гудела. Наоборот – всё было удивительно тихим, как будто внутри него выровнялась линия пульса, и в каждом дыхании была простая, спокойная «да».
Вера спала на диване. Плед соскользнул с плеч, волосы упали на лицо. Он подошёл, поправил её прядь, не разбудив. Долго смотрел. И понимал: он не знает её заново. Он её узнаёт как будто впервые – но именно такой, какой хотел бы помнить.
Он надел рубашку, вышел тихо, чтобы не разбудить. Прогулялся до пекарни внизу, купил хлеб и кофе. Вернулся. Она уже сидела на подоконнике, босиком, в его рубашке, с чашкой в руках. Улыбнулась:
