Николоз стоял у открытого окна. Снизу доносились голоса: продавщица спорила с клиентом о цене томатов, кто-то звал собаку, кто-то играл на аккордеоне. Всё это сливалось в общий гул жизни, на фоне которого его тишина казалась ещё громче. Он держал в руке чашку, но не пил. Только вдыхал пар.
– О чём думаешь? – спросила Вера за его спиной.
Он не обернулся. Просто улыбнулся – не той улыбкой, что для мира, а той, которую не выбирают. Короткой. Усталой. Настоящей.
– О том, что вчера я не знал, как ты выглядишь, – сказал он. – А сегодня знаю, как ты молчишь.
Она подошла ближе. Осторожно. Всё ещё было хрупким – как поверхность воды, в которую нельзя прыгнуть с разбега.
– Это плохо?
Он покачал головой.
– Это… близко.
Пауза. Он сделал глоток.
– Я сегодня проснулся и впервые не испугался.
– Почему?
– Потому что ты дышала рядом.
Она коснулась его руки. Его кожа была тёплой, чуть шершавой, с занозами и следами стружки. Руки, которые делают. Но сегодня – просто держат.
– Я тоже не испугалась, – сказала она. – Но не потому что было не страшно. А потому что… даже страх можно пережить, если ты не один.
Он поставил чашку.
– Пойдём? – предложил он.
– Куда?
– Хочу показать тебе одно место.
– Мы ведь ещё даже не договорились, кто мы теперь.
– Тогда пусть это решится по дороге.
***
Они шли пешком. Авлабари провожал их сдержанным светом фонарей, запахом выпечки и мокрой земли. Улицы здесь были не маршрутом, а хроникой – в каждой стене кто-то оставил голос, в каждом балконе – взгляд.
– Я давно здесь не гуляла, – призналась Вера. – Раньше всё больше метро, такси, привычные кафе. А теперь… всё по-другому.
– Может, ты впервые идёшь не по привычке, а по себе.
– По себе?
– Ну… туда, где тепло, а не правильно.
Она засмеялась. Нежно. Без надрыва.
– Звучишь, как человек, у которого была терапия.
– У меня была кома. Почти та же глубина.
Они свернули в боковой переулок. Мимо церкви, где кто-то ставил свечу. Мимо уличной художницы, которая, сидя прямо на асфальте, рисовала акварелью пейзажи с выдуманными горами. Николоз остановился, купил одну картину. Без слов.
– Это зачем?
– Она нарисовала то, чего нет. А значит – поверила, что оно может быть.
– И ты?
– Я тоже верю. Хотя бы иногда.
Он протянул ей рисунок. Она взяла. На нём была пара – их силуэты, на фоне холмов, которых в Грузии никогда не было. Но они стояли рядом. И это было правдой.
***
Место, куда он её привёл, оказалось неожиданным: старая терраса, заброшенный ресторан, на крыше многоквартирного дома. Здесь давно никто не ужинал. Пыль, осколки стекла, но оттуда открывался лучший вид на город: мост, храмы, улицы. Вся Тбилиси – как на ладони. Но не туристический. Настоящий.
– Я приходил сюда, когда не мог дышать, – сказал он. – Не знаю, почему. Просто… здесь легче.
– А теперь?
– А теперь мне хочется, чтобы ты знала, где мой воздух.
Она подошла к перилам. Ветер трепал волосы. Он встал рядом.
– Можно тебя кое о чём спросить? – произнёс он.
– Конечно.
– Если я вдруг снова исчезну. Не умышленно. Просто… мозг выключится, и я не узнаю тебя. Что ты сделаешь?
Она не отвела взгляда от горизонта.
– Я снова найду тебя. Даже если ты станешь другим. Потому что теперь я знаю, как искать.
Он сжал её ладонь. Долго не отпускал.
***
Но этот вечер был не только их. Где-то недалеко, в том же квартале, в квартиру №9 на первом этаже вернулась женщина – тонкая, с короткими светлыми волосами и папкой документов в руках. Её звали Екатерина Гринберг, и она была не просто новым персонажем – она была той, кто знала Николоза ещё до того, как он исчез. Но он не знал её.
