– Ну, тогда поехали к нему?
– Э, нет, не сейчас. У меня другой план. Мы идём спать до самого утра. Утром расспросим соседей-работяг о том, что они видели, а уже после поедем на другой конец Москвы. Нам великодушно выделили кровать покойника.
– Ты же не собираешься…
– А почему нет? Не домой же ехать сейчас. Кроме того, когда я был на фронте, то спал на сырой земле, укрывшись одной шинелью. После этого мне любая кровать будет мила и приятна. Да и тебе, насколько я помню, нынче нелегко живётся без собственного угла. Хорошо ли отказываться от бесплатных перин?
– Ну да, я, конечно, сейчас практически бездомный, однако…
– Вот и отлично. Я буду спать первым, а то уже сутки не сплю. А ты постой на вахте.
– Ладно, мы считаем морально приемлемым спать прямо на месте преступления, но зачем нам друг друга сторожить?
– Потому что мы на месте преступления. А ещё потому, что я совсем не доверяю этой свинке. Мало ли что выкинет. Так что давай, я подремлю пару часов, ты меня разбудишь, и я тебя сменю. В восемь опросим местных и двинем дальше.
Печать первая – Йозеф – Нехороший дом
– Ну как там, с допросом? – спросил меня Феликс, когда я вышел на улицу.
Лис всё время, пока я беседовал с заспанными пролетариями, прождал меня снаружи, натирая до блеска новенькие кожаные сапоги специально припасённой тряпочкой. Он утверждал, что привычка трястись над чистотой вещей, в принципе быть не должны, а должны быть грязными, осталась ему с тех времён, когда он ещё жил в родительской усадьбе.
Но, как по мне, натирать до блеска и без того новую обувку, да ещё и в условиях московской слякоти, совсем какая-то дурная идея. Неужели иногда привычки всё же возобладают над самой банальной логикой?
– Да никак особо. Никто ничего не видел. А если и видели, то вряд ли расскажут. Они все… какие-то зашуганные малость, – сказал я.
– Значит, единственной нормальной ниточкой у нас остаётся только Заречный? – Феликс ещё раз провёл тряпкой по и без того блестящей поверхности и только затем встал в полный рост.
– Ну, видимо, да.
Мы оседлали моего служебного коня. Я уселся за поводья, в то время как мой товарищ сел сзади. Большинство казённых лошадей были на фронте, поэтому нам приходилось передвигаться в столь глупом положении. Только подумать, два комиссара Особого отдела ВЧК столицы делят одну лошадь!
Хотя Феликсу всё это было не впервой. У него будто бы всю жизнь ничего своего не было. Ну даже если и не всю жизнь, то два года нашей совместной службы, так точно. Он всегда жил в конторе или у коллег; ездил на чужой лошади; да даже маузер на его поясе на самом деле не его. Табельный пистолет он сломал, и мне пришлось отдать свой, чтобы ему не прилетел очередной выговор с отстранением от службы. Мне не сложно, всё равно мне привычнее винчестер девяносто пятого года. И шашка, конечно.
– Тебе очень повезло, что моя Парижская коммуна раньше была ломовой, – ехидно заметил я, ткнув товарища локтем.
– Опять начинается… Когда же тебе уже надоест корить меня за то, над чем я не властен?
– Так уж ты «не властен». Неужто сложно наконец научиться верховой езде?
– Извини уж, не все рождены крылатыми гусарами.
– Я тоже им не был рождён, но всё же в один момент стал.
– Я хоть и благородный, однако проклятый, так что меня не учили.
– Куда там! Дали коня, шашку и рычажную винтовку – вот и всё обучение! А дальше уж было крещение боем.
