А дальше, в конце луча, возвышался дворец – или, скорее, он вырастал из скалы, будто сама гора решила принять форму, достойную правителей. Камень переливался всеми оттенками серно-серебряного спектра: от ослепительно белого, почти слепящего, до глубокого, почти чёрного, но с холодным серебристым отливом, словно в его глубине прятались лунные блики. Казалось, скала живая – её поверхность дышала, меняя оттенки в зависимости от угла зрения, то становясь призрачно-бледной, то погружаясь в бархатную тьму.
Но самым поразительным был водопад.
Он низвергался с самой вершины скалы, с высоты, на которой обычно кружат только орлы и драконы. Вода падала не тонкой струйкой, а широкой, яростной рекой, вздымая клубы пара от бешеной скорости своего падения. Она неслась прямо во внутренний двор дворца, и с того места, где стояли путники, казалось, что дворец – это гигантский колодец, а вода вот-вот хлынет через край, затопит башни, смоет стены. Но этого не происходило – куда она исчезала, было не видно, и это придавало зрелищу ещё более гипнотическую, почти пугающую красоту.
В струях водопада играли радуги – не одна, а десятки, рождающиеся и умирающие каждую секунду. Они переплетались, дробились, вспыхивали и гасли, будто кто-то невидимый рисовал их светящейся кистью. А в вышине, там, где водяная пыль смешивалась с солнечными лучами, кружили птицы – огромные, величественные, с широкими крыльями, серебряными клювами и перьями всех оттенков коричневого: от нежного бежевого, почти песочного, до тёмно-бурого, как кора древних деревьев. Их крики, чистые и звонкие, как хрустальные колокольчики, смешивались с рёвом воды, создавая странную, почти мистическую симфонию.
Ворота дворца были вырезаны из двух исполинских стволов – таких огромных, что казалось, их срубили не люди, а титаны. На них не было искусных резных узоров – только естественная кора, местами покрытая мхом, который, казалось, продолжал расти, несмотря на то, что дерево давно перестало быть живым. От стволов веяло древностью, мощью, чем-то первобытным и неукротимым.
Окна дворца были огромными, квадратными, словно вырубленными топором великана. Они отражали свет, но не слепили – скорее, поглощали его, превращая в мягкое, приглушённое сияние.
К дворцу вели двадцать две ступени, высеченные из того же полированного камня, что и улицы города. Их поверхность была настолько гладкой, что казалось, по ним можно скатиться, как по зеркалу, но при этом они не были скользкими – будто сам камень знал, кому позволить ступить на себя, а кому – нет.
У ворот стояли двое стражей. Их доспехи были серебряными, но не блестящими – матовыми, словно выкованными из лунного света. Шлемы скрывали лица, оставляя лишь прорези для глаз – необычной формы, вытянутые, как щели между мирами. Их копья, длинные и смертоносные, были скрещены перед дверьми, образуя барьер, который, казалось, не смог бы преодолеть даже ветер.
Они не двигались. Просто ждали. И в их неподвижности было что-то такое, от чего по спине Торина пробежал холодок.
Когда Габриэлла приблизилась к воротам, стражи, не проронив ни звука, разомкнули свои копья с отточенной синхронностью, будто их движениями управляла единая незримая воля. Их шлемы склонились в почтительном поклоне, но за узкими прорезями не было видно глаз – лишь глубокая, непроницаемая тень. Ни приветствия, ни вопроса – только тишина, густая, как предрассветный туман.
