С трепетом, который он не испытывал, даже стоя перед троном какого-нибудь Чингисхана, предвкушая этот первый, божественный глоток горького, смолистого дыма, который должен был обжечь легкие и прочистить мозги, Генчик полез в заветный тайник в недрах бардачка. Там, завернутая в промасленную ветошь, покоилась она – его прелесть, его отрада – последняя пачка «Беломора» фабрики Урицкого, спасенная от тлена времен и неумолимого прогресса. Эти папиросы были квинтэссенцией эпохи, ее самым ядреным и бескомпромиссным ароматом.
Пальцы, помнившие прикосновение к спусковым крючкам мушкетов и рукоятям казацких сабель, слегка дрожали, извлекая из пачки одну-единственную, драгоценную, как слеза единорога, папиросу. Белоснежная гильза, туго набитая табаком цвета старого дуба, источала аромат, в котором смешались терпкость чернослива, горечь полыни и едва уловимая сладость запретного плода. Он любовно размял ее, поднес к губам, уже ощущая на языке фантомный вкус…
И тут мир взорвался!
Неяркая, предательски-веселая оранжевая вспышка ослепила его на мгновение. Папироса в пальцах обратилась в горстку пепла, а на ее месте, прямо во рту, нагло и бесцеремонно возник… леденец. Ярко-красный, глянцевый, вызывающе торчащий на пошлой белой палочке. Классический, чтоб его трижды переехало Камазом, «Петушок».
Генчик застыл, статуей печали и вселенской несправедливости. Приторная, химическая сладость ударила по рецепторам, как кувалдой. В ушах зазвенел тонкий, издевательский смешок, и перед внутренним взором возникло лицо Магдалены – рыжее пламя волос, зеленые, как болотные огни, глаза, и улыбка, полная яда и колдовской силы.
– Маг-да-ле-на-а-а!!! – его беззвучный, яростный вопль сотряс бы стены Вавилона, если бы тот еще стоял. Он с хрустом, от которого свело бы зубы любому стоматологу, разгрыз ненавистный леденец. Осколки карамели посыпались на потертую обивку. Вкус был тошнотворно-клубничный, как дешевая помада забытой любовницы.
Память, эта безжалостная стерва, тут же подсунула ему яркую, как лубок, картинку. Века эдак три назад. То ли Прага, то ли Краков – города слились в его памяти в один бесконечный средневековый лабиринт. Маленький домик, утопающий в диком винограде, на краю дремучего леса, где по ночам выли волки и хохотали лесовики. И она, Магдалена. Ведьма от кончиков огненных волос до острых, наманикюренных ноготков. Их роман был подобен лесному пожару – всепоглощающий, яростный, оставляющий после себя лишь пепел и горький дым. А финал… финал был банален, как вселенская глупость. Он то ли забыл дату их первого поцелуя под кровавой луной, то ли подарил ей на Вальпургиеву ночь краденый у другой ведьмы амулет. Деталь, ничтожная для вечности, но смертельная для женского самолюбия, особенно ведьминского.
«Ах ты, Кощей проклятый, пень стоеросовый! – шипела она тогда, и зеленые искры сыпались из ее глаз. – Чтоб ты до скончания своего бессмысленного века, вместо благородного табака, петухов этих сахарных сосал, да меня, Магдалену, вспоминал!» И звонко щелкнула тонкими пальцами, на которых сверкнул перстень с кроваво-красным рубином. Он тогда лишь отмахнулся. Мало ли проклятий он слышал за свою долгую, слишком долгую жизнь? Но это… это было верхом цинизма и изощренной мести. Ударить по самому сокровенному, по единственной маленькой слабости, что еще связывала его с простыми человеческими радостями.
