На дне ручья Вероника увидела блестящую, не тронутую ржавчиной гильзу. Девочка стала на колени, раздвинула траву и ладошкой зачерпнула воду. Потом осторожно достала гильзу и сунула в карман халата. Зачем? Показать отцу? Брату Сесару? Вероника гнала от себя мрачные предчувствия, верила и в выцветшую на рисунке Деву Марию, и во Владыку леса.
Она помнила всполохи огня, барабанную дробь выстрелов. И окно! В нем, как в рамке, бледное лицо отца. Может, он и ранен, но обязательно жив. И Сесар жив. Ведь пуля, пущенная в них, досталась Веронике. Дева Мария видела это и больше не допустит несправедливости. Не допустит смерти того, кто, как дон Альварес, с презрением относился к оружию. Отец терпел в доме старенький винчестер лишь потому, что из него Сесару удавалось иногда сшибать белых орлов. Эти разбойники охотились и на кур, и на индюков, и даже на поросят. «Оружие делает человека жестоким, самонадеянным и глупым», – говорил отец.
Поднятая в ручье гильза уводила по тропинкам памяти.
Это случилось за несколько дней до нападения контрас на деревню. После жаркого дня спать легли рано. Вероника покачивалась в гамаке и прислушивалась к осторожным шагам оленей. Они подходили к ранчо совсем близко. Чичо встречал их лаем, не пугал, а скорее напоминал, что ночью здесь хозяин он.
Отец пожурил пса и вдруг заговорил о войне. Свой гамак он закреплял у входа и как бы невзначай сказал: «Меня найдет первая пуля. Если так случится – не бросайте друг друга. И подальше держитесь от дона Исидоро».
Вероника легко перепрыгнула через ручей. Ей ли, ловкой, быстрой, бояться какого-то старика Исидоро? Кто он такой? У Исидоро не гнулась одна нога, работать в поле он не ходил. Работали сыновья, дочери. Их у него – сам, наверное, не помнил, сколько! В деревне говорили, что старший сын Исидоро сбежал к контрас, а два младших – командирами у сандинистов. Ходил слух, что кто-то видел, как Исидоро шел впереди банды контрас проводником. В деревне его называли – Кролик. Чем-то он действительно напоминал ушастого, а может, эта кличка появилась за кроличью плодовитость.
Тропинка в приближении жилища разветвлялась и, осмелев, сбросила с себя траву. На ней виднелись следы копыт и ног, колес и собак.
Ранчо в такой час не могло пустовать. Вероника с шага переходила на бег, потом останавливалась, затаивала дыхание и слушала. Не звякнет ли мачете брата Сесара? Он обещал отцу вырубить кустарник для нового фасолевого поля. А быть может, послышится свист отца, выгонявшего зебу[5]на пастбище? А вдруг сейчас, почуяв ее приближение, из чащи с лаем выскочит Чичо?
Вероника замирает, вслушивается. Тихо в лесу. Только сердце – тук, тук…
Прикрывая от комаров нос, она с силой втягивала воздух. По тропинке – и это было самой настоящей правдой – сочился тоненький запах жареных бананов.
ТИГРЫ С ЖЕЛЕЗНЫМИ ОШЕЙНИКАМИ
Боевая учебная группа, в которую входил Молчун, так и не добралась до чистой воды. Молчуна как младшего то посылали найти проход в болотном булькающем смраде, то, нагруженный тяжелым ящиком с патронами, он плелся в хвосте колонны. Солнце было в полном зените и жгло без жалости прямыми, как бамбук, лучами. Молчун дотронулся до щетки волос на голове и отдернул грязную руку. Волосы были горячими, как проволока, вытянутая из костра. Время учений – «форсирование водной преграды» – проползло как жижа сквозь пальцы и, казалось, остановилось, застыло, как тина на щеках, шее, на груди под курткой. Сопилотэ срывал голос, выкрикивая приказы, но группа безнадежно завязла в гнилом болоте, примыкающем к реке. Желанный сухой берег был рядом, празднично выступал из зеленовато-ядовитой трясины.
