Кроны ярких деревьев переплетались, искрились оперениями птиц и, превращаясь в видение, рябили, расплывались. Молчун тер тыльной стороной ладони глаза и с испугом ощущал, что ноги становятся непослушными.
– Вперед! Вперед! – орал с наблюдательной вышки Сопилотэ.
Его голос растворялся в липком полуденном мареве, а слова плюхались и вязли в болоте. Молчун страшился этого голоса. Он заполз на поросшую мелкой острой травой кочку и чуть не выронил винтовку. Воздух, пропитанный испарениями, не вдыхался, его можно было разве что запихивать в горло. Рядом, на спасательном островке, бессильно раскинув руки, валялись те, с кем он шел через болото. Вместо одежд – панцири из засыхающей жижи, вместо лиц – грязные маски. «И я такой же!» – подумал Молчун. Ему не было жалко новых черных ботинок. Он вспомнил, как, споткнувшись, упал однажды лицом в коровью лепешку. Отец и сестра смеялись. А он плакал и боялся, что об этом конфузе узнает Клавдия. Почему он вдруг вспомнил о ней? Может, потому, что сейчас, как и тогда, щипало глаза?
– Вперед! Вперед! – доносился с берега крик Сопилотэ.
Молчун шевельнулся, и кочка накренилась. В сухом рту язык шершав, как лесная зеленая гусеница. Он медленно опустил ноги и, погрузившись по грудь в жижу, боком двинулся к острову. Винтовку, как учили, держал над головой. У островка он сделал передышку и, перекинув ремень винтовки через шею, попытался выжаться на руках. Группа равнодушно наблюдала за мальчишкой, смешно карабкающимся на твердую землю. Пройдя несколько метров, переступая через людей, рюкзаки и ящики, Молчун, пошатываясь от усталости, сел на землю – твердую, потрескавшуюся под солнцем. Голова кружилась. И земля, как зыбкая доска через ручей, покачивалась и прогибалась.
– Все ко мне! Быстрее! – командовал в мегафон Сопилотэ. – На исходную позицию!
Сосед Молчуна неуклюже прыгнул в жижу и скрылся в ней с головой. Вынырнул, нащупал вязкое дно ногами, но в испуге продолжал грести руками, как в воде.
«Городской, наверное», – подумал Молчун. Вместе со всеми он прыгал по кочкам, срывался в красноватое месиво у берега, слушал злую брань и понимал: здесь, как в непроходимой сельве, каждый сам за себя. Выскакивали на земляную насыпь, обдирали коленки острыми камнями и боялись одного – прийти последним.
Глаза у Сопилотэ, как у коровы, большие и влажные, глаза человека грустного, обиженного. А губы – тонкие, сжатые. Когда не кричит, а просто говорит, они едва движутся, слова Сопилотэ цедит:
– Вы бесплатно жрете и зря получаете деньги. Только не говорите, что устали и здесь, – он показал пальцем на болото, – нельзя пройти. Вы не прошли потому, что у вас не было воли! Ваша ненависть к сандинистам не переросла вас, не заклокотала в груди. А ведь сандинисты, поймай они вас, думать долго не будут! Пустят вас на мыло!
Молчун на ранчо видел мало людей. Но инстинкт лесного жителя, привыкшего чувствовать опасность даже спиной, подсказывал: Сопилотэ, владелец добрых влажных глаз, жалости не знает. Наблюдательный подросток заметил – чем спокойнее Сопилотэ говорит, тем бешенее становится потом.
– Все на плац, – тихо сказал полковник. – Вот так – в тине, грязи, как жабы. Все на плац!
Под лучами тропического солнца бетонная площадка напоминала раскаленную жаровню.
Начинался урок «гиа де карактер»[6].
Молчун стоит в первом ряду и по команде резко вскидывает винтовку. «Лишь бы не пропустить команду», – твердит он про себя и поедает глазами полковника. «Всемогущий покровитель скотоводов, не оставь меня!» – вспоминает он молитву отца и гонит прочь вспыхнувшую в памяти сценку на рынке.
