– Не слуга я Князю, а ты не Морена, – говорит он. – Марьюшка моя – дочь человеческая, рождена женщиной. Твоё же нутро ведьмачье.
Тотчас спало наваждение. Стоит Макар в волчьем кругу, а перед ним ведьма от злости бородавки свои царапает, космы седые выдирает.
– Убогий карлик, – верещит она, – одолел моё колдовство! Сей же час велю волкам растерзать тебя!
Выть перестали волки, подошли ближе к Макару, дышат прямо в лицо ему пастями своими страшными смрадными.
– Не грози щуке морем, а нагому горем, – отвечает Макар. – Пожил я немало, всякого повидал. Ежели пришёл мой смертный час, приму его без страха.
– Смерти, говоришь, не боишься? – захохотала ведьма. – Знаешь ли ты, дуралей, что есть нечто пострашнее смерти? Мой повелитель Чернобог велел наказать тебя за твое предательство Князя Мрака и Тлена за то, что посмел поднять руку на своего хозяина, за погибель его постыдную.
Посмотрел на неё Макар насмешливо:
– Эх, ведьма, пупырь у тебя заместо головы отрос. Никак уразуметь не можешь. Это тебе, нежити, Чернобог повелитель. Своё я отбоялся. Нонче я человек вольный. Никогда душегуб власти надо мной иметь не будет, какими бы муками не грозил.
Заверещала ведьма, махнула костлявой рукой волкам:
– Несите в мешок его каменный!
Лязгнули зубами двухголовые волки, пустота в их глазах чернотой налилась, схватили Макара и унесли в чащу леса. Ведьма в ладоши хлопнула, ступа с помелом пред ней предстала. Села в ступу, взмыла вверх и вслед волкам полетела.
Только скрылись прислужники Чернобога, суматоха поднялась среди ночниц, вцепились они в Бранибора:
– Беги, спасай дедушку Макара!
Но недвижим Бранибор, смотрит невидящими глазами. Сердятся ночницы:
– Ну, болван болваном! Отлепляйся от дерева, небось, не шишка, чтобы задарма на дереве висеть.
Столкнули они Бранибора, упал он колодой, лежит не шевелясь.
Собрались вокруг ночницы, с испугом рассматривают:
– Часом, не помер ли служивый?
– Вроде дышит.
– А пошто валяется, будто старый бражник?
Потеребили они его, а всё одно, не шевелится Бранибор.
– Дедушку Макара выручать даже не думает! – негодуют ночницы.
Затем приуныли:
– Что же делать?
– Давайте, сестрицы, поплачем, – предложила одна из них.
– Поможет? – поинтересовалась самая любопытная.
– Не знаю, но охота такая от горести берет, что даже в носу щиплет, – ответила ночница и всхлипнула.
Пристроились её сестрицы рядышком и только собрались плакать, как заухал филин.
– Кыш! Не видишь, мы заняты!
Филин спустился с ветки и ещё более сердито ухнул, показывая на дупло.
– Ой, – всполошилась та, что предложила плакать, – мы же о Парамоне забыли! Он в дупле досель!
Подскочили, платья отряхнули от сухой травы и полетели вытаскивать Звона-Парамона.
Парамон уже сам, кряхтя, сползает с дерева. На чумазом лице можно было различить только глаза сверкающие гневом. Прелая листва и сухая трава торчали из всклокоченных волос. Платье его походило на замызганную тряпку. Трудно было узнать Парамона. Всегда щеголеватый и благодушный глашатай сейчас походил на рассвирепевшее огородное пугало. Увидев ночниц, накинулся на них с кулаками:
– Безобразницы! Уши-то я вам надеру! Пошто меня за нос таскали? Меня! Почтенного человека засунули в грязное дупло!
Не ожидали ночницы такого, растерялись, а Парамон негодует, ярится дальше некуда.
– Вот уж отбузиную всех вместе и каждую в отдельности! Вот уж задам вам трёпку! И ваш защитник Макар не поможет!
