Я была верблюдом, идущим по пустыне: топ-топ-топ. Была мужчиной, полным печали, которого мучит жажда и сжигает солнце. А потом стала девочкой, сломленной и продрогшей, несмотря на солнце в зените, ведь в ней почти не осталось крови. Я сидела позади мужчины, привязанная к нему веревкой, чтобы не свалилась с верблюда, пока он идет по пустыне: топ-топ-топ.
Мы добрались до оазиса, и мужчина усадил меня, прислонив в каменной стене. Я была колодцем, и мужчина вытащил ведро. Я была здесь тысячу лет и милосердно утолила жажду стольких людей, что не пересчитать.
– Ты тут? – спросил человек по имени Эше.
Я увидела собственные глаза – открытые и безжизненные.
Я заморгала, снова и снова. И с каждым разом проваливалась внутрь, пока опять не стала девочкой. Меня омыла ее боль.
– Мне снился кошмар.
Растущая луна принесла с собой горький, сухой ветер пустыни. Стояла тишина, только шелестели пальмы. Моя душа скользнула в песок, но он был холоднее тела, и я снова встала. Мужчина вынул косточку из смоченного водой финика, выдавил мне в рот мякоть и сок. Такие сладкие, тягучие и радостные.
– Где мы?
Я уставилась на звездное небо.
Дышать было больно, с каждым вдохом я словно глотала гвозди. Глаза болели, и открытые, и закрытые. Мне хотелось снова стать песком. Или колодцем. Это тело – сплошная боль.
Мужчина лежал на песке и храпел. Когда он заснул? Каждая минута тянулась как час. Я коснулась своей шеи. Ее покрывала толстая, туго спеленатая ткань. Может, мне поэтому так больно дышать? Я ощупала лицо и снова наткнулась на ткань, закрывающую правый глаз. Вот почему я вижу только половину мира?
Я начала… вспоминать. Вспоминать кошмар, в котором я вырезала себе глаз, заколола шаха Тамаза и перерезала себе горло. Я задрожала. Я не хотела это вспоминать. Мне хотелось стать песком, чтобы ветер унес меня далеко-далеко. Или стать самим ветром и дуть до края земли. Что угодно, только не это.
Дневной свет принес живительное тепло. Но я по-прежнему глотала гвозди. Эше мыл своего верблюда, пока тот с удовольствием жевал траву. Я сидела у колодца, в бинтах и грубом кафтане.
– Я хочу домой, – сказала я.
Эше выронил тряпку и опустился на колени рядом со мной. Он приложил мою руку к своему лбу и помолился.
– Что ты делаешь?
– Единственное, что приходит в голову.
Когда я моргнула, дрогнуло только одно веко, а по лицу и шее рассыпались горячие искры.
– Что ты со мной сделал? – спросила я.
Он утолил мою жажду из бурдюка, а потом сунул мне в рот финик.
– Почему мы в пустыне? Где шах? Что вообще происходит? – Я попыталась кричать, но едва шептала.
Эше прищурился и покачал головой:
– Сира…
– Ты должен называть меня султаншей. Теперь я султанша.
Но если это так, почему я здесь, а не во дворце? Почему у слез, текущих по моим щекам, привкус крови?
– Где мой брат? Где Джихан?
Эше вылил оставшуюся воду себе на голову и отвернулся.
– Твой брат мертв. Шах мертв. Ты… ты жива.
– Что ты такое говоришь? Эше! Посмотри на меня!
Но он не стал.
– Я не мог этому помешать. В очередной раз не мог помешать.
– Эше, пожалуйста, не говори так. Ты меня пугаешь.
С дикой болью во всем теле я оттолкнулась от стены.
В воде отразилось мое лицо. Окровавленные бинты закрывали правый глаз. Вокруг шеи была намотана окровавленная тряпка.
– Нет, такого не может быть, это сон, – с дрожью пробормотала я. – Где шах Тамаз? Где Джихан?
Ни Эше, ни его верблюд, ни пальмы вокруг не ответили. Так что, быть может, мне придется доползти до самого Кандбаджара.
