И тогда она поняла: если она не начнёт писать – она исчезнет.
Не из жизни. Из смысла.
Позже в тот же день, она отправилась в библиотеку. Не за книгами. За бумагой. Она не могла писать в ноутбуке. Не хотела.
Она села за стол у окна. Взяла перо. Запах чернил напомнил ей о начале пути. Не о карьере, не о славе – о жажде выживания через слово.
И она начала писать.
Но не рассказ. Не мемуар. Не обвинение.
Она писала другую версию Али.
Ту, где он не наблюдатель, а отражение. Где он – не таинственный автор, а иллюзия. Где он появляется только там, где женщина не успела выразить мысль.
Она писала, как человек, который решил: если тебя переписывают, перепиши переписывающего.
И в этот момент, впервые за всё это время, она почувствовала, что дышит по-настоящему.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ – Внутреннее авторство
Она писала три часа без остановки. Не отрываясь, не перечитывая, не поднимая глаз на окно, где день медленно истекал в вечер, как чернила по мокрому пергаменту. Всё происходящее вне страницы теряло очертания – реальность сползала в маргиналии, отступая перед той, новой, которую она создает сама.
Рука устала – привычка ушла с годами. Но не исчезла. Просто пряталась, как всё настоящее. Пальцы были чёрными от чернил, но именно это ощущение – шероховатая сухость на подушечках, запах бумаги и лёгкий хруст при переворачивании листа – возвращали Элину к жизни. К её собственной.
Она писала не рассказ. Она вела допрос сквозь вымысел. Диалог с тем, кто научился быть ею.
"Ты называешь это литературой. Но литература – это не вторжение. Это предчувствие. А ты не предчувствуешь. Ты подменяешь."
В тексте Али она была отражением. Здесь она писала его изнутри – не как юного дарования, не как демона, не как обвиняемого. Она писала о мальчике, который смотрел, как отец прятал окровавленную куртку в печке летней кухни. О том, как он молчал, когда мать отвела его в милицию, а потом сказала: «Забудь». О том, как он рос, не зная, кто он – свидетель или носитель греха.
Элина не знала, правда ли это. Но в её варианте это становилось правдой. А значит – равновесием. Она не изгоняла Али. Она описывала его туда, где он больше не имел власти.
На следующий день она пришла на занятие с этим текстом. Не читая его вслух. Просто положив на стол. Али не сразу подошёл. Но когда увидел её взгляд – не уклончивый, не обвиняющий, а напрямую связанный с ним, он подошёл. Сел. Молча.
Она сдвинула лист к нему. Бумага была слегка мятая – от того, что она сжимала её в кулаке перед выходом. Он не взял её. Но посмотрел. Глаза его остались такими же. Но дыхание сбилось. Незаметно. Он вздрогнул, когда увидел последнюю строчку:
"Если ты знаешь всё обо мне – ты знаешь и о том, что я, в конце концов, всегда встаю."
Али не стал говорить. Только кивнул. Это был кивок не согласия, и не покорности. Это было признание статуса: он перестал быть единственным, кто держит перо.
Вечером, уже дома, Элина распечатала копию своего текста. Положила в конверт. На конверте – имя: Вероника Штольц.
Она знала: декан всё ближе к моменту, когда на неё начнёт давить система. Кто-то уже копает под кафедру, подозревая, что «непростительная ситуация» растёт. И ей нужно было подготовить Веронику.
Элина написала сопроводительную записку от руки:
«Прочти до конца. Не обсуждай с ним. Не обсуждай со мной. Но если тебе позвонят – знай: я готова говорить официально. Только если ты – первая, кто прочёл.»
