Письмо она оставила у ассистента. Без имени, только инициалами. Была уверена – Вероника поймёт.
Через два дня произошло то, чего Элина не могла предугадать даже в самых крайних фрагментах своей литературы.
На электронную почту университета пришло анонимное заявление. Вложение – скриншот. В нём – отрывок из того самого текста, написанного Элиной о детстве Али. Только с подписью "Её рассказ. Его судьба. Она вторгается."
Жалоба была оформлена как просьба «рассмотреть этическую границу между преподавателем и студентом», содержащая прямой намек на попытку манипулировать чужими биографическими материалами в учебной среде. Аноним утверждал, что преподавательница "использует детали личной жизни студента в собственных писательских проектах", тем самым нарушая его право на идентичность и частную память.
Тон был вежливый. Но текст – хищный.
Вероника вызвала Элину без предупреждения. Кабинет был затемнен. Жалюзи закрыты. На лице декана – не гнев, а испуг. Настоящий.
– Я верю тебе, – прошептала она. – Но теперь это – не только между вами. К письму подключили внешнюю комиссию. И если ты будешь молчать – они сделают из тебя то, что ты сама описала.
Элина кивнула. Она уже всё поняла.
Ее шаг не остался без ответа. Али не отступил. Он начал защищаться. Своими методами. Через структуру. Через жалобу, написанную с той же внимательностью к стилю, как и его рассказы.
Он теперь писал и её, и других. Свою версию происходящего. Он – не просто читатель. Он начал диктовать версию.
В ту же ночь она села за ноутбук. И, не включая света, набрала:
"Если правда – это текст, тогда война – это жанр. А я, Али, меняю жанр. С этого момента – не исповедь. С этого момента – допрос под литературным углом."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ – Съёмка с одной точки
В тот день университет выглядел как сцена, которую готовят к демонтажу. Слишком ровные движения, слишком учтивые фразы, слишком искусственные улыбки. Пространство, где раньше царило ощущение интеллектуального спора, теперь отдавалось гулом – как пустой актовый зал после премьеры. Элина вошла в здание как призрак, не нуждающийся в приветствиях. Лица, которые раньше склонялись к ней за советом, теперь прятали глаза. Некто прошёл мимо слишком быстро. Другие – слишком медленно, с плохо скрытым вниманием. Они уже знали. Или чувствовали. Что-то приближалось. Или – уже случилось, и теперь просто разворачивалось в замедленном действии.
Деканат не прислал повестку. Но кабинет был закрыт. Бумаги с её фамилией исчезли с кафедры. В расписании на сайте – её имя было заменено серым прямоугольником: "временная замена". Как будто человек – просто ячейка, которую можно выключить, не объясняя, что произошло.
Она прошла по коридору, словно в последний раз. И в каком-то смысле – это действительно было последним. Не по формальному признаку. По внутреннему. Потому что в ней больше не было стремления остаться. Ни объяснять, ни оправдываться, ни бороться за внешнюю этику. Слишком поздно. Теперь всё перешло в плоскость письма.
В кабинете её ждала пустота. Буквальная. Ящики были открыты, книги частично исчезли. Некоторые лежали в коробке, другие – аккуратно выставлены вдоль стены, как если бы кто-то пытался придать уходу нейтральный, но зловещий вид. Словно не уничтожение, а реставрация после пожара.
На столе – записка. Рукописная. Нейтральный, знакомый почерк: Вероника.
«Элина. Тебя временно отстраняют от преподавания до завершения внутренней проверки. Я пыталась смягчить формулировки. Но ты сама понимаешь: сейчас – это не про правду. Это про тишину. Не отвечай. Просто позволь мне быть рядом, если потребуется.»
