– Обсуждали?
– Конечно, и не только. Ремарка она прочитала всего, чем-то он ее сильно цеплял. Это противоречило идеям, которые она так страстно излагала. Ремарк был гуманистическим писателем, воспевавшим любовь и благородство, честных людей посреди ужасов войны или нищеты. Даже алкоголики и проститутки у него прописаны по-доброму. Не боялся описывать эту грязь, потому что настоящее зло – не в ней.
Мы с Лизой продолжаем идти по темной парковой аллее, едва освещенной уличными фонарями. Неподалеку видим недавнее кострище. Лиза просит меня разжечь огонь и протягивает зажигалку. Мы почти не разговариваем. Набираем хворост и ветки, лежащие неподалеку, рвем какой-то бумажный мусор на растопку. Наконец садимся у костра, подставляя наши ладони теплу.
– Мне очень нравилось наблюдать, как она излагает мысли. Ее холодный цинизм, резкость и бестактность в суждениях прятали под собой романтическую и тонкую натуру. Не знаю, как можно одновременно любить Ремарка и почитать Ницше. Многое бы я отдал, чтобы увидеть ее через пять-десять лет, какой бы она стала, как бы закончился этот конфликт в ее душе.
– Ты ей поддакивал, небось? – ухмыляется Лиза.
– Ты что, она бы сразу почувствовала фальшь. Я был с ней почти всегда не согласен и охотно спорил. Но для нее это было просто интеллектуальным упражнением, она не относилась серьезно ни к нашему спору, ни к моему мнению. Всегда оставалась при своем. Никогда не сдавалась, но и меня не хотела в чем-то переубедить. Принимала мир и окружающих людей такими, как они и есть, и меня этому научила. Когда ей надоедало, Ксюша просто подытоживала наш диалог общим выводом и переходила к следующей теме. Со временем я узнал ее лучше. Она любила классическую музыку, закончила в детстве музыкалку. Любила джаз – за импровизацию. Это был еще один конфликт, порядок и гармония против хаоса. Чем больше мы разговаривали, тем больнее мне было за нее.
Пока я говорю, Лиза поддерживает огонь, чтобы меня не отвлекать.
– Почему было больнее? – спрашивает она, подбрасывая в пламя пару очередных веток.
– С каждой беседой я понимал, что за «высокомерной стервой» скрывалась умная, любопытная, интересная девушка, максимально открытая окружающему миру, стремящаяся объять необъятное, живущая по-настоящему жадно. Она любила музыку, причем серьезно, со знанием музыкальной теории – но теперь не могла играть сама. Она впитывала огромный объем разной литературы – но теперь не могла писать сама. Она не была с кем-то особенно близка, но у нее было много знакомых, с которыми она проводила досуг – а теперь все ее прежние друзья сторонились ее, как чумной. Она была достаточно испорченной – но теперь никаких дискотек, выпивки и секса. И жалел я ее страшно, но обнять, прижать к себе, утешить не мог – для нее это был признак ее слабости, а она отвергала свою слабость, как бы абсурдно это ни было.
– Похоже, что она достойно справлялась.
– Так казалось только со стороны. Что бы ее ни глодало изнутри, она никогда не проявила этого при мне. Я видел только жизнерадостную, сильную девушку – несмотря ни на что.
– Ты сам понимаешь, насколько непоследовательный? – строго спрашивает Лиза.
– В каком смысле?
– Ксюша надела маску жизнерадостной девушки – она сильная и смелая. Настя одела маску жизнерадостной девушки – она… ну, я не буду повторять ту гадость. При этом Ксюша – высокомерная стерва, без всяких кавычек, которая раньше видела в тебе не заслуживающего внимания неудачника, а Настя всегда была доброжелательна, и навестила тебя в больнице, одна из немногих девчонок. Ты же понимаешь, что если бы не инвалидность Шумейко, вы не были бы вместе? Получается, что ее оторванные руки – это лучшее, что с тобой случилось. С тобой, но не с ней, конечно.
