– Простите… – начала я просительно, состроив жалобную физиономию. – Я тут вчера браслет уронила в толпе. Может, кто находил?
Тетка глянула на меня осуждающе, будто я стянула во время службы кадило у священника, и буркнула:
– Голову-то прикрой… Чай, в церковь пришла…
Я поспешно натянула капюшон на голову (был и такой, к счастью, на Сенькиной одежонке) и опять просяще уставилась на тетку, очень рассчитывая, что она не ограничится только одной нотацией. Тетка поджала губы, так что они превратились в две тоненькие синюшные ниточки, оглядела мою несуразную фигуру и буркнула нехотя, кивнув головой куда-то в сторону:
– Вон, Настька сидит… У ей спроси, может, она видала…
Я постаралась проследить теткин взгляд, чтобы обнаружить неведомую мне «Настьку», и с удивлением увидела в уголке, на обшарпанной скамеечке, сухонькую старушонку. Одета она была примерно как я, в какое-то невообразимое тряпье, которое ей было несуразно велико. Бабулька сидела тихонькой словно стараясь быть как можно незаметнее. Я удивленно вскинула брови и опять спросила тетку, добавив металла в голос:
– А почему «Настька» Она же старая уже. Постарше вас раза в два будет. – И вкрадчиво, с ласковой улыбкой, добавила: – Неужто не заслужила называться «тетей Настей» или, на крайний случай, «бабой Настей»?
Умела я, не повышая голоса и безо всякого употребления грубых слов, произвести на человека нужное впечатление. И мне было по фигу, что на мне сейчас не шмотки от Кардена, а Сенькино старое вязанное, то ли пальто, то ли кофта. Меня с детства учили уважать старость, и отсутствие этого самого уважения у других я почитала за хамство. А хамство, по моим скромным понятиям, следовало пресекать на корню. От моей «ласковости» тетку слегка перекосило, и в ее глазах появился испуг. Она слегка попятилась и, облизав вмиг пересохшие губы, пролепетала, словно оправдываясь:
– Так… Это… Блаженная она… Ну, в смысле, не в себе… Тут вот при церкви и живет, и кормится. Батюшка Алексий благословил и гнать не велел. Так все ее Настькой и кличут…
Я глянула на тетку так, что у той ноги подкосились, и она плюхнулась на стоявшую за ней табуретку, не сводя с меня испуганного взгляда. Разговаривать с этой… не буду называть, кем, мне было больше не о чем. Только появилось нестерпимое желание сразу же вымыть руки, словно я вляпалась во что-то липкое и противное. Развернулась и пошла к старушке, которая, ссутулившись, сидела на скамейке и перебирала какие-то книжицы или брошюрки церковного содержания. Надо полагать, свой хлеб отрабатывала. Подойдя к бабульке, я, присев с ней рядом на корточки, поздоровалась:
– Здравствуйте, баба Настя…
На меня взглянули по-детски чистые, до пронзительности весеннего неба, не по старчески голубые глаза. Мелькнула мысль, что вот, наверное, так и смотрят ангелы. До самого донышка, одним только таким вот взглядом, видя всю человеческую сущность. Старческий сухой голос пропел:
– И тебе здравствовать, доченька…
От того, как было сказано это самое «доченька», у меня аж сердце защемило. И я залепетала, мысленно досадуя, что ни денег, ни чего-нибудь съестного у меня с собой не было, чтобы одарить старушку:
– Бабушка… Я вчера на службе браслет свой здесь где-то обронила… Может, находила? – И принялась ей сбивчиво объяснять, помогая словам жестикуляцией пальцами: – Он такой… Словно из двух веревочек свит между собой, а в середине камушек малюсенький такой, зеленый…
