Читать онлайн Анна Гирчева - Куда я смотрю во время грозы

Я проснулась с терпким вкусом коньяка во рту и желанием быть кем-то хорошим, а не собой.

Коньяк я купила накануне в «Десяточке» на углу дома. Мне кажется, я пью около недели – с того момента, как приняла, что жизнь с тобой меня убивает.

Но ведь меня учили, что плохо – это когда мужчина бьет, колется, не работает, имеет психические отклонения, всё вместе. Вот тогда нужно что-то предпринимать.

В ином случае – съездить на море, купить кресло, выпить. И всё наладится.

*не забыть как-нибудь выпить в кресле, на море

Я по-прежнему глубоко внутри себя считаю, что других людей нет, не существует. Что спустя наше тысяча сто восемьдесят первое кофейное утро ты самый близкий. Что мира за пределами тебя нет.

Я помнила, как и вчера пила большими, жадными глотками и закуривала сигаретой. Когда трещинки в уголках губ обжигало, я даже не останавливалась.

Ты приехал за мной сюда и сидел рядом, будто сверлил во мне бездонную дыру: «Твой дом должен быть там, где я».

Потом я просила тебя сходить за Егором. Он ведь сам рассудок, а мне так нужен был кто-то безаффектный. Тем более, к этому моменту я была настолько пьяна, что едва чувствовала пульсирующую силу страха. Страха, смешанного с алкоголем и стыдом за абсурдность своего поведения.

«Через три километра, потом налево, живет мой почти-любовник. Ты не мог бы привести его? А то я немного не в себе, и сама не дойду. Почему «почти»? Ну, долго объяснять. Друг? Ты говорил, у тебя нет друзей. Просто приведи его».

И, когда безаффектный и пока еще добрый Егор пришел, я помню, как укоряла нас троих в столь пикантно-неприятной ситуации.

О чём я только думала?.. Как будто сердце требовало легализации моего собственного отвращения к себе.

Я помню, как Егор гладил мои руки, а ты сидел поодаль и смотрел на меня с несколькими килограммами презрения. Слава Богу, я просто потеряла сознание.

Я видела во сне, как перестану пить кофе и отращу длинные волосы. Заведу большого доброго пса. И куплю белые тарелки с цветочками.

Я буду жить непринужденно, как легкомысленная французская женщина, родившаяся у свободной и упоенной жизнью матери.

Я напишу тебе откуда-нибудь оттуда. Из Бельгии. О погоде. И что-то нежное.

Да. Бельгия. Есть такая страна. Ты не знал. Но у тебя теперь будет много времени: всё – одному. Я уверена, это обогатит тебя куда больше, чем наши отношения.

Или нет. Как тут понять?..

Мы ведь только ели, курили и занимались любовью, пока она не выпрыгнула с нашего пятого этажа на горячий асфальт. Потом она бежала в трущобы, в которых прошлой осенью мы безуспешно спасали бездомную женщину. И умерла там, в грязных тряпках, так и не родившимся чудом.

Видишь, я помню, к сожалению, всё.

Последние месяцы я живу, словно в бреду.

Недоговаривать приходится все время. Практически всем.

О своих делах. О том, что чувствую. Чего хочу. О «наших» отношениях и «нашем» будущем.

К тому же у меня теперь есть диагноз.

Я столько лет жила сама по себе, что странно об этом думать.

Клиническая депрессия, невроз навязчивых состояний.

Теперь, когда я повторяю про себя эти слова, мне начинает казаться, что я приобщена к чему-то великому. Но внешние проявления болезни меня скорее угнетают, и я вынуждена ходить в клинику два-три раза в неделю.

Вообще-то я, конечно, не собиралась.

Никто не вписывает в жизненные планы психиатра.

Я имею в виду, что думала, они просто выпишут мне настойку на травах, чтобы я могла поспать, или дадут хороший совет за тысячу рублей. И это радикально наладит мою жизнь. И я все пойму. А потом и мир вокруг изменится.

Меня так воспитывали: что всё меняется с пониманием.

Оказалось, за тысячу рублей с тобой разговаривают сквозь зубы. А хороший совет все время откладывается на неопределенный срок.

Клиника – это моя боль. А еще – стыд, одиночество и страх.

Две недели назад я подписала согласие на лечение микроразрядами тока.

Кен Кизи смотрит презрительно, как бы сквозь меня.

Я не справилась, дорогой. Извини.

Однажды, на втором курсе, я упросила директора маленького кинозала в библиотеке искусств показать «Пролетая над гнездом кукушки».

В день показа набился полный зал. Люди сидели повсюду, включая пол в проходах. Я впилась в деревянные ручки кресла и испытывала священный трепет от начала и до конца фильма. Может быть, плакала. Да, наверняка.

После сеансов микротока я никогда не плачу. Каждый раз, когда я ложусь на кушетку, чувствую страх. У меня потеют ладони. Я знаю, что разряд очень маленький, практически неощутимый, но все равно боюсь.

Зато после… После я не боюсь ничего. Минут десять меня будто не существует в этом мире.

А потом все начинается сначала.

Одиночество, беспокойство, паника.

Не думаю, что эти три слова могут передать всё, что стоит за ними в реальности.

Слова вообще теперь мне кажутся несовершенными. Мне никак не удается подобрать те, что могли бы описать весь ужас сложившейся ситуации.

Мне сложно еще и потому, что время от времени я пытаюсь уговорить себя, что ничего особенного не происходит. Я просто устала. Я сейчас отдохну, и всё наладится.

Но так или иначе, из наших отношений я вышла, заблаговременно предупредив тебя. Из более пяти лет молодости, резкости, свежести, нежности.

Из дисперсии, группы «Пилот», Дня Мыльных Пузырей, клетчатых штанов «Карлсон», сигаретного дыма, недофото, тельняшек в мелкую полоску, автостопа, октанового числа, березовой рощи, сериала «Клиника», булавок в джинсах, алкотравки, сарказма, ненависти к порядку.

Я вышла из тебя.

И теперь – в этой крохотной квартирке, на девятом этаже дома на краю города, у большого завода. На этом брошенном на пол матраце, в пыли и бетоне.

Теперь я живу здесь.

Я дома.

Я ненавижу здесь всё.

Но пытаюсь убедить себя в том, что это глава книжки о независимой и красивой девушке, которая много лет несла воспоминание о нежности, а потом сбежала.

Из последних сил спускаюсь в парикмахерскую, что слева от подъезда, и за десять минут обриваю волосы до шести миллиметров.

Как и в предыдущий раз, говорю себе, что в этот раз все получится. Я справлюсь. Мне просто нужно обнуление.

Как будто если я обрезаю волосы, то жгу мосты, соединявшие меня с болью. В том числе, с физической.

Кровотечение продолжается вторую неделю. Без перерывов.

За два визита к врачам я начинаю кое-что понимать.

Например, что давным-давно родилась женщиной.

Досадно, что я узнаю об этом, лишившись покоя из-за агрессивного и беспощадного проявления болезни. Но, видимо, я сейчас могу понять только так.

Когда я впервые увидела кровь на белье, меня охватила радость.

И меня не смутило, что менструация закончилась неделю назад – ровно в свой срок, как часы.

Сложно объяснить это эмотивное несовпадение. Но я помню, что радость была.

Я могу это утверждать, поскольку чаще забываю события, чем чувства, с ним связанные.

Так вот, эта радость была как ощущение: что-то меняется, что-то происходит.

Возможно, это глубокое доверие динамике жизни как большой движущей силе, непременно приводящей туда, куда и нужно на самом деле, вне зависимости от того, какой путь проделан и в каких условиях. Пластичный мозг «alien in New York».

В первый раз гинеколог просто поставил меня в известность, что если не сделать операцию в ближайшее время, то не будет не только детей, но и меня самой.

Я сидела в холодном кабинете на полотенце, без трусиков. А пожилая женщина в очках смотрела на лист с анализами и пыталась быть конструктивной. Обстоятельной. Дистантной. Твердой.

Как будто то, что я сейчас позволила ей залезть в свое тело, не имеет никакого значения.

Это никак не повлияло на наши отношения. Мы не стали от этого ближе и деликатнее. У нее не было такой цели – узнавать, как лучше обо мне позаботиться. Она здесь для другого.

А для чего ты здесь?.. Ты, столько лет отдавшая изучению вопроса? Сделало ли твое испытание тебя добрее и терпеливее, мудрее и проще? Осталась ли в тебе та, которая обнимает близкого и нуждающегося в тебе человека? Смогла ли ты оставить лишнее и увидеть другого в его беспомощности и страдании души? Прощаешь ли ты себе, прощаешь другим?..

Она протянула мне направление в больницу и еще раз повторила, что важно принять решение как можно скорее.

Мне и самой хотелось видеть это как вопрос жизни и смерти. Бытия и небытия. Не только – «у вас не будет детей», а именно – «не будет вас».

Но на уровне души всё во мне кричало лишь одной мыслью: «Ты ничего не знаешь обо мне, тётя: что я люблю есть на завтрак и куда смотреть во время грозы. И к твоим универсальным, озвученным непринужденным голосом рецептам и предписаниям у меня – ненависть, потому что я здесь, видимо, для того, чтобы ты крепко меня обняла. Обняла и сказала: «Девочка моя, мы все бываем в дерьме и в крови. И я, и ты, и твоя мама. И, поверь мне, это еще не конец. Это, как Визбор пел, «только ступень для тебя». И мы пройдем это вместе. Ты больше не одна»».

******

Я уже знаю, что никакой операции не будет.

Я остро чувствую это в больнице, когда смотрю в равнодушные белые лица. Вот они смеются над чем-то, потом поворачиваются ко мне, нехотя отрываясь от своей настоящей жизни, и спрашивают: «Что вам, девушка? Подождите за дверью. Мы вас вызовем».

Я слышу, как пульсирует в теле моя злость, я взрываюсь, потому что больше не могу терпеть это. Не могу проходить через это одна.

Я хочу, чтобы кто-то заметил, что я здесь есть, что я пока еще жива. Я ору. Я ору, пытаясь заставить их оторваться от столь приятного смеха и разделить со мной страх.

«Я боюсь, понимаете?! Я боюсь, что, если вы сейчас не скажете мне более-менее человеческих слов о том, что я не одна, о том, что обо мне позаботятся, я просто умру. Умру прямо здесь, возле вашего кабинета, в этом сраном коридоре, заполненном ужасом женских глаз и тугой джинсой. Я растекусь огромным пятном по вашей больнице, оставляя только волосы, которые, словно рваный парик, будут блестеть посреди этой лужи кровавой боли вместе с бешеным взглядом валяющихся рядом с ними глаз. И они будут голубыми, эти глаза, потому что мы часто рождаемся с голубыми. И, по-моему, умираем тоже».

В реальности меня хватает лишь на бессмысленный и бессвязный визг о том, что я жду приема уже три часа, хотя пришла к кабинету первой.

Мне недовольно показывают на дверь, приговаривая, что я «здесь не одна».

Туше.

Возвращаясь из парикмахерской, сажусь на матрас и пытаюсь смотреть в одну точку. Увы, это больше невозможно.

Коньяк, видимо, исполнил своё.

Из 180 градусов я вижу только левую часть перед собой. Правая покрыта белой пеленой, как будто запорошена снегом.

8 декабря. Ни одной снежинки. Ирония.

Стопроцентное зрение стало покидать меня в третьем классе. Меня потихоньку сажали все ближе и ближе к первой парте, и вот я уже за ней. Очки я надела спустя пару лет. Последние годы я чаще хожу без них. Говорят, от них зрение только портится. Да и на что смотреть?..

Интересно, что бы сказали окулисты сейчас? Как вообще можно не видеть части пространства перед собой? Я вращаю глазами, поворачиваю и наклоняю голову, пытаясь заглянуть за то белое покрывало, которое теперь отделяет меня от мира. Ничего не выходит.

Меня трясет. Это больше чем страх. Теперь внутри меня, на уровне подкожи, существует некто из фильма «Дрожь земли». Как будто я ощущаю каждый орган отдельно. Особенно сердце. Такое чувство, что оно бьет меня изнутри. По коже пробегает волна ужаса, то в одну сторону, то в другую. Хочется кричать. Просто открыть рот и визжать от страха.