Со мной что-то стало происходить… Каждому шагу моему сопутствовало новое чувство, то ослабевая, то накаляясь. Я стал нерешителен, так как стал следить за своими движениями и словами, будто чувствовал чьё-то особенное присутствие рядом, хотя это было и в одиночестве. Пока меня это просто злило.
Так прошло недели три. И вот однажды, неожиданно для себя, я задался вопросом: что со мной творится? И ответ молнией сверкнул вместе с вопросом, ослепив и напугав меня, вымолвить же его даже мысленно я не посмел и только запылал весь. Утром следующего дня, лишь я проснулся, первой моей мыслью была мысль о ней – и тут же явился вчерашний вопрос, точно это было одно и то же. Я понял, что близится что-то необыкновенное. В школу я шёл как на эшафот.
И судьба выследила мои мучения: входя в класс, я столкнулся с нею. Смущение моё было таково, что я был почти в забытьи.
Оля, сразу поняв, что я, как обычно, не намерен говорить с нею, и, кажется, довольная случаем, наигранно-извинительно улыбнулась, отчего глаза её с тёмными тенями как будто что-то вспомнили, и проговорила:
– Извините, пожалуйста.
Вчерашний несказанный ответ стоял передо мной и говорил со мною.
И с ужасом человека, теряющего последнюю надежду, я выдохнул:
– Ходят тут всякие!
И ворвался мимо неё в класс – она едва успела дорогу уступить.
Еле я пришёл тогда в себя.
…А Оля прижилась в классе быстро. Уже через неделю она вела себя так свободно, словно училась с нами всегда; она, казалось, просто уезжала на время и теперь вернулась. Чудинкой её поведения была постоянная и умелая наигранная дерзость; чувствовалось, что это перенято ею от кого-то из взрослых. (Разговаривать с нею, должно быть, было приятно.) Она и с мальчишками была наравне, и те при этом не допускали ни пошловатого, ни нагловатого тона, в чём с другими девчонками были несдержанны. Оля сразу утвердилась в этом привилегированном положении, и никому не казалось это странным. Я не помню, чтобы кто-то нагрубил ей. (Лишь как бы отдалённо я догадывался: красота окружающих по крайней мере смиряет…) Столкновение в дверях только позабавило всех, так как выглядело беспричинным, но с этого времени стало – в шутку – считаться, что я с Олей почему-то враждую. Я был и этому рад: это избавляло меня впредь от необходимости объяснять свою необщительность с нею.
А в ту ночь я не мог заснуть. Мой воспалённый мозг лихорадочно трудился, объясняя и оправдывая моё поведение и объясняя именно так, чтобы оправдать. Эта борьба была мучительна и отрадна: в глубине души я был уже убеждён, что победит то, чего я боюсь, но то, чего я боялся, чудилось мне всё-таки прекрасным. Так человек, уверенный в том, что его ждёт счастливое обстоятельство, иногда как-то исподволь отклоняет его от мыслей – чтобы обострить благостность неотвратимой минуты.
Я лежал, смотрел в темноту и боялся думать о чём-либо постороннем, боясь, что ответ мой выговорится сам по себе. Я надеялся на только логические рассуждения, намеренно запутывая свои мысли. Устав рассуждать, подумал, что уже заснул, хотел спросить себя, сплю ли я, и выговорил вслух:
– Я её люблю.
Как ошпаренный вскочил я с кровати и, стиснув зубы, сжав кулаки, замер – раздетый – посреди комнатной тишины. Слёзы потекли по щекам. Это были слёзы досады, что в жизни есть то, что сильнее меня, и одновременно – слёзы счастья: то, что сильнее меня, было во мне самом.
