Оля вспыхнула, узкие плечи её неумело-артистично подёрнулись, и, побледнев, сказала, словно её просили сказать слова той роли, но она всё стеснялась:
– До свидания. – И опять нескладно пожала плечами.
Взгляд её на мгновение упал на меня, и мне показалось, что он молил сделать то, что я как будто бы ей обещал и не исполнил. В глазах с тёмными тенями был укор. (На самом ли деле?..)
Вдруг лицо Оли сделалось непохожим, она закрылась ладонями, и я удивился, насколько были мне знакомы те звуки, когда она заплакала, словно я и раньше видел и слышал, как она плачет.
В глазах у меня всё расплылось… Я лишь услышал торопливые шаги и звон хлопнувшей двери…
Лишь когда все уселись и умолкли, в класс вошёл Михаил Германович. Он написал на доске номера задач из учебника и велел решать, а сам стал ходить по классу, не заглядывая в тетради. Я ничего не делал. Звонок с урока прозвенел, и, казалось, он был дан тотчас после звонка на урок, словно ошибочно позвонили дважды.
По дороге домой я свернул в лес: я шёл плакать и спешил остаться один. Но слёзы не потекли. Я сидел на поваленном дереве, со злорадством чувствуя, как мне холодно. Не было во мне больше и моего внутреннего романа; воспоминание же о том, как я ещё сегодня утром, идя в школу, воображал, мечтая и философствуя, вызывало во мне чувство гадливости. Я не мог – самое страшное – представить её лица и думал, что никогда не вспомню его. Всё было просто и ясно. И было мне – одиноко. Был мороз, серые кусты и белый снег.
Утром следующего дня мать уговаривала меня не ходить в школу, так как я, с её слов, всю ночь кашлял и ворочался, и значит – заболел. Действительно, была слабость: накануне простыл в лесу. Я обрадовался (если ещё мог чему-то радоваться) предлогу, он был кстати: ещё вчера решил я притвориться больным, чтобы не ходить в школу с таким настроением. Остался было в постели… Но тут меня стало жечь непонятное любопытство. А если бы я не пошёл в школу вчера!.. И я вскочил с кровати.
Звонок уже был, коридоры пустовали.
Кроме Веры Филипповны, чей урок был первым, в классе были Михаил Германович и Павел Павлович, директор школы.
Выслушав выговор за опоздание, я прошёл к своей парте.
«Неужели опоздал?» – думал я, словно знал, что здесь сейчас происходит.
– Ведь это же самое настоящее хулиганство, – продолжал начатую до меня мысль Павел Павлович. Он стоял у доски, сцепив перед собой пальцы рук, и так ими жестикулировал, то подымая их к груди, то опуская вниз. Он был сильно не в духе: на побледневших щеках его проявились розовые пятна. – Люди сделали стенд, потратили на это силы, время, средства… это же школьное имущество… и вдруг кто-то… а я уверен, что из вашего класса… вырезает, крадёт из этого самого стенда эту самую фотографию. Позор! – Павел Павлович поднял и решительно опустил сцепленные руки.
Я ничего не понимал, оглянулся. Михаил Германович ходил позади парт, останавливаясь каждый раз у окна и бросая на улицу прищуренный взгляд.
– Этот человек запятнал свою честь… честь всей нашей школы. Ведь стенд висит на самом видном месте. – И Павел Павлович двинулся было с места, но резко остановился. – И прямо ведь варварски ножом или ещё чем… На хорошее так вас нет!
Вера Филипповна отрицательно покрутила головой, соглашаясь с последними словами. Она стояла у стола, опершись на поставленный ребром журнал; лицо у неё было поднято, губы сжаты, и взгляд требовательно метался по классу, выражая, что всё это могло быть сказано и ею.
