Доверие к Петровне в домашних делах было полное. А нынешним, последним, перед тем, как ей пойти в школу, летом допустили её и до запретного уголка: показали на повети клуху.
Вообще-то Петровна – за несолидность – недолюбливала кур, то бесцельно шляющихся по двору и бесцеремонно кивающих хвостами, то суматошно голосящих, а чаще – ненасытно клюющих из корыта корм. То и дело покрикивала на них:
– Ух вы мне, надоедные!
Недели же две назад, за ухой, мать посетовала:
– Да ведь клохчет одна, ведьма!
– Мм? – удивился Петруха, хлебая.
– Как? – навострилась Петровна.
Клуха, пёстрая, жёлто-коричневая кура, с некоторого времени стала чересчур озабоченной: нахохлившись, металась по двору, простуженно хыкала – будто искала что-то или негодовала, что её тревожат.
– Спрячется, пройдоха! – беспокоилась Маруся.
И курица куда-то пропала.
– Где же она? – домогалась Петровна.
– Посадила я её.
– Куда?
– На яйца.
– Зачем?
На повети было полутемно и душно, пахло прошлогодним сеном и нагретой солнцем дранкой, скрипели зыбкие половицы под ногами, невидимая паутина чуть касалась лица, и только один яркий острый луч разрезал мрак, а в нём струилась тонкая пыль. В углу, куда направилась Петровна, что-то настороженно заклохтало, и по этому звуку она догадалась, что в корзине, над которой она склонилась, и была клуха. Приглядевшись, она увидела широко расшеперенные крылья и беспокойно вздрагивающий гребешок.
– Тихо ты – сгонишь, – шепнула мать, подтолкнув Петровну обратно к лестнице.
Прошла ещё неделя. Петровна не раз собиралась с духом забраться на поветь, но вспоминала паутину и не решалась, а только надоедала вопросами.
Раз была она в прихожей, а мать несла по коридору на улицу корзину, накрытую мешковиной. В корзине слышалось знакомое клохтанье и другой, переливчатый звук.
– Мамка! – закричала Петровна и, уронив стул, кинулась на улицу.
Во дворе Маруся поставила корзину, загнула угол пыльной мешковины. Петровна присела рядом. Клуха, наклоняя голову, косилась круглым глазом на свет, вся в сеточке теней от плетёных стенок корзины. И тотчас из-под крыльев клухи высыпались несколько цыплят: они делали по два-три мелких шажка, замирали, дремотно покачиваясь на тонких ножках, а один, часто барабаня голыми крылышками, норовил забраться клухе на спину.
– Мамка, да мамка! – капризно причитала Петровна, будто та собиралась корзину унести.
Озадаченные громким криком, во дворе недоумённо замерли куры, а белый щеголеватый петух с алым ребристым гребнем скандально-резко кокнул, как будто клюнул по жести, дёрнул сплющенной головой и важно переступил с ноги на ногу.
– Смотри, клевачий! – напомнила мать.
С того дня Марусе не было заботы с цыплятами: Петровна сама наливала в блюдце воду, крошила ножом варёные яйца, щипала, обжигаясь крапивой, мокрицу на грядах, заглядывала под доски, отыскивая червяков. То и дело её тонкая рука просовывалась в дырявое днище перевёрнутого плетня, возбуждая там писк и суматоху, – под плетнём теперь сидели цыплята.
Петруха, лишённый решающего хозяйского голоса, сдвигал на глаза кепку:
– Что толку-то, половина, увидите, окажутся петухами. Складней бы инкубаторских купить в городе. – И грозил дочке: – Ты, Петровна, опять без палки ходишь?
А та капризно морщилась. Речь шла о том клевачем петухе, атласно-белом, форсистом, которого он недавно выменял на рыбу в соседней деревне. Бывшие хозяева предупредили, что товар – птица опасная. Петровне было строго-настрого наказано ходить по двору с палкой, которую договорились ставить около крыльца и называли «палкой для клевачего петуха». В первые дни, правда, Петровна не выпускала её из рук, издали для острастки потрясая ею, но петух вёл себя смирно: следом ни за кем не ходил и сзади не подкрадывался. Петровна и забыла о палке.
