Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог. В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге он всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю.
Он отрицал в принципе пользу железных дорог, особенно для простого народа[319], и не любил напускной вежливости кондукторов и чуждости, господствующей между пассажирами. Поэтому, как бы в противоположность общему духу, со всеми в вагоне любил заговаривать. Он часто ездил в третьем классе и тогда забирался в тот вагон, где сидели мужики преимущественно.
Солидарность с идеями Руссо выразилась еще в отношении Льва Николаевича к докторам и медицине. В своих произведениях «Война и мир» и «Анна Каренина» он взводит тяжкие обвинения на докторов, приглашенных для Наташи Ростовой и Кити Щербацкой, утверждая при этом, что доктора вообще и в болезнях-то ничего не понимают. В сущности, Лев Николаевич, подобно Руссо, не признает медицины, как достояния одного только сословия докторов, и желает сделать ее достоянием всех. Из этого вытекает его любовь к народным лечениям и повитухам. Тем не менее он обращался за советами к профессору Захарьину и исполнял их. Однажды при мне он даже пил минеральные воды в Ясной Поляне.
Взгляд Льва Николаевича на правовой порядок, не только в настоящее время, но и прежде, несомненно, имел много общего со взглядом Руссо.
В частности, об русском правительстве он всегда отзывался с иронией и говорил, что в России нельзя служить порядочному человеку, пока не будет конституции. Поэтому после отставки он даже не помышлял о службе, находя и выборную службу совершенно бесполезною, как зависящую от коронной. К тому же он был так занят своим трудом, что служба вообще не могла интересовать его.
Наконец, как и Руссо, Лев Николаевич стяжал себе славу талантливого педагога.
Педагогический гений его я испытал на самом себе. Я помню, как он совершенно серьезно рассуждал со мной обо всех вопросах, научных и философских, которые мне только вздумалось ему поставить, и независимо от того, в каком я был тогда возрасте. На все он отвечал просто и ясно, никогда не стеснялся сказать, что то или другое ему самому непонятно. Беседа с ним нередко имела характер спора, в который я вступал с ним, несмотря на сознаваемую мною огромную разницу между нами. Поэтому легко и приятно было с ним соглашаться и слепо верить всему, что он говорил.
Лев Николаевич всегда любил детей и их общество. Он умеет расположить их себе, как будто у него есть ключи от детского сердца, которым он легко и скоро завладевает. Никто не придумает, с чем и как обратиться к чужому ребенку; Лев Николаевич первым вопросом как будто избавит ребенка от его застенчивости и потом обращается с ним свободно. Независимо от этого, как тонкий психолог, он поразительно угадывал детские мысли. Случалось, дети его прибегут и сообщают, что у них есть секрет. Когда они отказывались сообщить секрет добровольно, отец на ухо открывал ребенку его секрет.
Ах, этот папа! Как он узнал?!» – удивлялись они. ‹…›
Об религиозных верованиях Льва Николаевича мне известно едва ли более посторонних.
Из моих описаний его молодости следует заключить, что он верил тогда так, как учит православная церковь, потому что бывал у исповеди и молился. Что же касается до периода женитьбы и после нее, мне известно, что в исповеди Левина в романе «Анна Каренина» описана его собственная исповедь перед свадьбой в сентябре 1862 года.
