Ласточкин крик - страница 16

Конечно, я не всегда был погружен в тоску – какой бы большой ни была боль, человек со временем привыкает к ней, перестает обращать внимание. Раньше я думал, что это голословное утверждение, но потом убедился – так и есть. Я ничего не забыл – не мог позволить себе забыть, – но детали постепенно стирались: уходили цвета и запахи, исчезали голоса. Иногда я пытался вспомнить лица жены и дочери, но не получалось – они не появлялись, как бы я ни старался. В итоге мне приходилось снова пересматривать фотографии. Я злился на себя, не понимая, почему так происходит. Винил себя за это, но ничего не помогало – воспоминания таяли…

Однако сегодня… После того как я увидел в сквере такую же куклу, какая была у Айсун, после того как понял, кто убит, находиться в доме, который весь дышал прежней жизнью, было невыносимо. Я действительно редко здесь появлялся – жил теперь в основном у Евгении. Она все время напоминала мне, что бередить старые раны не следует, и была права. И все же меня тянуло домой, а сегодня мне нужно было кое-что найти здесь. С утра мои подозрения чуть улеглись, но к вечеру тревога снова стала набирать обороты. Все-таки связано это убийство, совершенное с таким мастерством, со мной или нет?

Я решительно двинулся в сторону лестницы, ведущей в подвал. С тех пор как я спускался по ней, прошло так много времени, что каждый мой шаг отдавался протяжными вздохами ступенек.

Ключ хранился в маленьком ящике, висевшем сбоку от деревянной двери, этот ящичек я сам когда-то сделал. Опасаясь, как бы не заклинил замок, я вставил местами проржавевший ключ и осторожно повернул, потом еще раз и еще раз. Медленно толкнул дверь – и в нос ударил тяжелый влажный запах. Нашарил выключатель, и лампочка под потолком, несколько раз моргнув, зажглась. Никакого порядка тут не было – подвал напоминал склад: хаотично составленные друг на друга коробки, еще коробки – на стеллаже, пыльный граммофон на крышке гигантского сундука из орехового дерева, абажур и поеденный молью гигантский ковер. В одной из картонных коробок должны были храниться куклы Айсун – я так и не смог заставить себя выбросить или отдать хоть что-то из ее вещей. Одежда, игрушки, книги, сережки, кольца, часики моей дочки – все было разложено по коробкам и коробочкам. В других коробках лежали вещи Гюзиде. Когда-то это был их дом – Гюзиде и Айсун, и пусть физически моя жена и дочь уже были не со мной, их вещи, как я считал, должны были остаться в доме.

Коробки с вещами Айсун занимали три полки стоявшего у стены стеллажа. Они были подписаны – я сам написал, где что лежит, будто мы собирались куда-то переезжать и опасались запутаться в вещах. Сегодня я бы уже не смог так сделать, но в те страшные дни после смерти Айсун и Гюзиде я делал все возможное, чтобы увеличить количество боли, – мне хотелось сжечь себя в огне скорби, раствориться в гневе… Так я наказывал себя, пестовал чувство вины за то, что убийцы моих любимых девочек так и не были найдены.

На самом деле я ничего не помнил о том времени, ничего… Я принимал лекарства, которые глушили все чувства, но и без них я был оглушен. Думаю, я все забыл, потому что мне просто очень нужно было все забыть, и психика сама отключила вызывающие боль картины.

Перед тем как начать открывать коробки, я на секунду замер, чтобы собраться. Как же четко я всё расписал… «Игрушки Айсун»; чуть ниже – «Кухонный набор, модельки домов, лего». Нет, здесь Барби нет, она, должно быть, в коробке пониже. Да, вот она: «Куклы Айсун». Коробка была доверху набита – дочка очень любила кукол. У каждой было свое имя, своя история, каждая говорила своим голосом. Айсун болтала с ними, будто куклы – ее настоящие подружки. Скажет что-нибудь – и отвечает сама себе, изменив голосок. Сначала нас с Гюзиде это немного смущало. Потом, после консультации у психолога, мы успокоились: он убедил нас, что в дочкиных играх нет ничего страшного – просто у нее живое воображение.