— А ежели тебе в бою клинок к горлу подставят? — тяжело произнес он, посмотрев в упор на понуро сгорбившегося парня. — А уж поверь, коли так и дальше пойдет, то долго ждать не придется!
И вдруг не выдержал, глядя на детскую обиду на лице юноши, вызверился.
— Чем мы, по-твоему, здесь занимаемся?! Уж не забавой ли тебе все это видится?! — рявкнул он. — Запнулся! В настоящем поединке тебе это стоило бы жизни! Думаешь, сумеешь уцелеть, ежели вновь придется принять бой?! Тешишь себя тем, что тогда управился?! Не знаю, каким чудом ты выжил, но молись, щеня, Многоликому! То, что ты еще не гниешь в том лесу — лишь его заслуга!
Парень упрямо сжал губы, исподлобья глядя на учителя.
Воимир все ярился. Перед ним стоял уже взрослый детина, отмеривший двадцать зим, а не набравшийся к этому дню ни мужественности, ни ума!
— К твоим годам отроки в княжеских дружинах уже с витязями за один стол садятся! Пояс воинский надевают! Жизнь княжью охраняют! А ты мне, будто подлеток сопливый, мямлишь оправдания!
Гнев от чего-то все пуще жег грудь. Давно уж не было такого, чтоб что-то смогло вывести его из себя. А тут поди ж ты… Сам он в этом возрасте уже был отцом и главой семьи. Семьи… То, что у него осталось на месте сердца, болезненно сжалось. И мучительная тоска лишь сильнее разгорячила его кровь.
— Чтоб ты знал — ты сюда являешься, чтобы не подохнуть раньше времени, ежели тебе вновь случится взять в руки меч! И уж поверь, те, кто заставит тебя вынуть его из ножен, сделают все, чтобы отвлечь и поглубже всадить клинок в брюхо! И, загибаясь, ты беспомощно будешь смотреть, как ее насильничают! — наставник зло ткнул пальцем в сторону девушки.
Обидные слова, будто иглы врезались в насупившегося парня. Словцен злился, но понимал, что Воимир прав. Он хотел было, повинившись, опустить голову, спрятать глаза от яростного взора наставника. Но что-то остановило парня. И едва начав склоняться, он вдруг замер и поднял от земли взгляд. Уши его горели от стыда, сердце в груди бешено билось о ребра, но он не отводил глаз от лютующего учителя, стойко принимая обрушившийся на него гнев.
Замерев, Леона слушала свирепую брань, и где-то внутри у нее зарождался животный страх — хотелось поджать хвост и свернуться клубочком в уголке. Прежде им не приходилось видеть наставника в гневе… Нет, тон его никогда не был ни ласков, как у Добролюба, ни мягок, как у Гостомысла… Но не обрушивал он на учеников прежде яростное неистовство, не бранил резкими словами, режущими не хуже лезвия меча. Леона отчасти была согласна с мужчиной, но внутри все равно неприязненно кольнула обида за доброго друга.
— Леона! — рявкнул наставник на замершую девушку, да так, что она вздрогнула от его взгляда — словно не человек на нее глядел в тот миг — зверь. Почуяв ее страх, наставник словно пришел в себя и, охолонув, спокойнее, но не менее жестко велел: — Встаешь теперь со мной. Вперед, быстро. С таким защитничком у тебя вся надежда лишь на себя!
Леона пошла к мужчине, с мысленной усмешкой подумав о том, что она всегда только на себя и рассчитывала. Так учила ее Ружена. Так еще в детстве ее научила жизнь…
Перед внутренним взором ее вдруг предстал Гостомысл укоризненно качающий головой, словно говоря: «лукавишь дитя, пред собой лукавишь…».
Важная мысль смутным зародышем появилась вдруг у Леоны в голове, словно приблизившая ее к отгадке странных слов, сказанных учителем накануне. Появилась и тут же распалась неясным туманом, едва Воимир вновь подал голос.
