— Его Павлош вырезал, — возразила женщина, растрогано обнимая дочь и принимая подарок. — Таша, но откуда? — растерянно спросила она, разглядывая каменные узоры, и подняла взгляд на дочь.
— Да постояльцев много было в этот раз, — быстро протараторила Таша, возвращаясь к неразобранному до конца мешку, чтобы отвернуться, чтобы мать не увидела, как лицо предательски заливает обжигающая краска. — Щедрые были, одаривали монетами шибко хорошо, да и Господин Изъяслав не пожадничал, — продолжала тараторить девушка.
Женщина, хоть и не видела раскрасневшегося Ташкиного лица, почувствовала неладное. Она неуверенно оглядела все принесенные покупки, посмотрела на дочь, споро выкладывающую на стол дорогостоящую снедь, и отчетливо поняла, что не могла Ташка столько заработать подавальщицей всего за седьмицу, как бы ни были щедры постояльцы...
Разве можно утаить что-то от материнского сердца? Страшная догадка болезненным уколом поразила бедную женщину, и она, прижав одну руку к лицу, а другую — к груди, побледнела еще сильнее и медленно осела на лавку.
Таша, все еще улыбаясь, развернулась к матушке, и улыбка тут же слетела с ее лица, а сама она встревожено бросилась к матери.
— Маманя, ты чего это? — Обеспокоено спросила девушка, присаживаясь перед ней на колени.
Пораженная своей страшной мыслью женщина, с ужасом глядела на дочь, и глаза ее наливались слезами.
— Дочка, — прошептала она. — Ташка! Ташенька! — И голос ее сорвался, прерываясь надрывным плачем. — Доченька… Что же ты наделала, дочка! — Рыдала не погодам поседевшая женщина, с горечью прижимая к себе неразумную дочь.
Таша, осознав, что родительница ее догадалась о содеянном, не выдержала своего позора. Она молча прижалась лбом к материнским коленям, пряча глаза, и по лицу ее потекли крупные горькие слезы. Плача о своей боли, о своей потере, о том грузе, что лег на ее хрупкие девичьи плечи две зимы назад, о навсегда теперь оставшейся с ней ноше изъедавшего изнутри позора. Стыд, так умело запрятанный на самое дно души, ложными убеждениями о том, что так будет правильно, что это нужно — ведь ей необходимо заботиться о братьях и сестрах, теперь вылился на нее лавиной сжигающей душу боли.
Подтвердившаяся горькая догадка больно резанула по сердцу. Дрогнула материнская рука, легла на затылок прижавшейся к ногам дочери, и тяжелые слезы упали на ее мягкие темные волосы.
Так и сидели две женщины. Каждая, убитая своим горем, плакала о своих потерях и страхах, высвобождая накопившуюся внутри боль. Никогда не позволяла себе Таша плакать при младших детях и матушке, чтобы ни в коем случае не подать виду, как ей тяжело. Никогда дети не видели свою мать со слезами на глазах. Никогда, до этого часа.
Женщина, не переставая, гладила дочь по голове, плечам, спине: везде где только могла дотянуться, словно пытаясь излечить свое дитя от порчи, исправить ее ошибку, вернуть время вспять.
— Ну зачем же, доченька, зачем? Мы бы справились, — шептала она. — Как же ты в замуж пойдешь, девочка моя, донечка моя неразумная.
Таша, выплакав наконец свою боль и горький стыд, недоверчиво подняла покрасневшие от слез глаза к матери.
— Матушка, что же ты, не стыдишься меня? Не выгонишь с позором? — Тихо спросила она, замирая от страха.
Материнские руки дрогнули и еще крепче прижали к себе неразумное дитя.
— Ну откуда же в тебе столько дурости, — все еще плача и прижимаясь к Ташиной макушке, прошептала женщина. — Да за что же мне тебя выгонять, горе ты мое? За что стыдиться? Я горжусь тобой, донечка. — На этих словах матушки Таша почувствовала, как у нее вновь задрожали губы, и она, не сдержавшись, снова вжалась лицом в материнские колени, беззвучно всхлипывая.
