— Благодаря вам с Павлошем, мы все еще худо-бедно да живем и не идем обираться по улицам. Кормилица ты наша… Главное мое подспорье. Золотце ты мое, — горько шептала женщина, прижимая к себе дочь и мерно раскачиваясь из стороны в сторону.
— Но пообещай, — она вдруг резко отстранилась от дочери и повернула к себе ее влажное от слез лицо. — Пообещай мне. Поклянись! Что никогда! Никогда больше ты не станешь бесчеститься ради денег! — Яростно прошептала женщина. — Мы выдюжим, справимся, но ты больше никогда… — Она судорожно вздохнула. — Никогда не станешь больше! — повышая дрожащий голос, потребовала женщина, и получив тихое «клянусь, матушка», разрыдалась с новой силой, прижимая непутевую дочь к груди.
Из-за печки выглянула старенькая домовушка, печально качая головой. Ей тоже было болезно за оступившуюся девку. Ведь каждого из ребятишек сама вынянчила, каждого утешала в колыбели, когда работящие родители пропадали в трудах. А Ташенку и того больше всех качала — первая она была, больше всех без пригляда оставалась, пока молодые родители ее на ноги вставали да хозяйство держать одни учились.
Когда в обедневшем доме стихли рыдания и иссякли слезы, а две женщины замерли в болезненных объятиях, Таша вдруг тихо сказала:
— Ох, матушка, да чтож это мы. Сейчас Фроня с малышами прибегут, а мы тут с тобой как квашена капуста сидим, такие же кислые и квелые.
И, получив в ответ грустную улыбку, Таша наигранно бодро встала и, быстро утерев глаза кончиками висевшей на шее косынки вернулась к столу:
— Матушка, ты уж не серчай на меня, но надо было… Надо. У нас Фроня в пору входит, вот-вот свататься начнут, Тосю по осени замуж выдавать. Им приданное собирать нужно, а то ведь много мы распродали, когда… — Тут Таша умолкла. Еще слишком больно было вспоминать, слишком больно говорить о пережитом горе. Отец у них был очень добрый и любящий, и горячо любимый всей семьей, иначе как тятей его и не называл никто. А какие теплые взгляды у них были с матушкой, когда они глядели друг на друга… Редкой силы любовь была.
Таша сглотнула подступивший к горлу твердый ком и быстро продолжила:
— А ведь еще младших поднимать надо. Зима уж скоро, у них у всех обувка прохудилась ужо. Нужны валенки новые да шубки, растут ведь, — утирая глаза и разбирая уже следующий мешок, тараторила Таша. — А за меня, мамань, ты не беспокойся, я в замуж не собираюсь. Нам еще малышей надо вырастить, какой же уж тут в замуж-то. Да и нагляделась я ужо на мужиков энтих в харчевне-то, ну их. И ты не переживай, этот, — тут она на секунду замолкала, словно споткнулась, — он за мной ухаживал ужо давно. Каждый раз, как приезжал все подлаживался ко мне. И обходительный был, все угодить старался, ластился, как котенок к мамке. Денег вон оставил щедро, много еще осталось-то. Наговорил еще всяких сказок, мол, вернется еще за мной. Да куда ж я поеду-то, ну дурак-дураком. Я ему так и сказала, а он говорит, мол, всех вас заберу. Представляешь. — Таша хохотнула. А в груди болезненно сжалось сердце. — Увезет говорит далеко-далеко, я уж и не помню, куда он обещал-то. И жить, мол, будем богато. Ну сказочник, ей богу. — Девушка все тараторила, не умолкая, лишь бы не видеть боли в материнских глазах, лишь бы не смотреть на то, как она снова беззвучно плачет, украдкой утирая, катящиеся слезы, горько глядя на белокаменный резной гребешок.
