Лев в Москве. Толстовские места столицы - страница 7

Угрозу свою – высечь розгами маленького графа – гувернер не исполнил, но уже одного такого обещания хватило, чтобы вызвать у Льва сильнейшие переживания, перешедшие в истерику. «Едва ли этот случай не был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которые я испытывал всю свою жизнь», – говорил позднее писатель.

Зато француз пригрозил бабушке, запретившей воспитывать детей розгами, что он оставит дом на Плющихе. Как тут не вспомнить милейшего Карла-Федора Ивановича, бывшего полной противоположностью Сен-Тома!

Неприятие между маленьким учеником и его взрослым воспитателем оказалось взаимным. После этого происшествия оба старались не замечать друг друга, мальчик затаил к учителю ненависть, а француз перестал заниматься с ним. Уже позднее Лев Николаевич подробно разбирал причины своего столь активного противостояния с новым гувернером: «Он был хороший француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось». Сен-Тома «любил драпироваться в роль наставника», «увлекался своим величием», «его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflèxe'ами, были для меня невыразимо противны», – вспоминал Толстой. Впоследствии, однако, с взрослением Льва отношения с французом-гувернером стали более ровными.

Неизвестно, сколько еще прожили бы Толстые в Москве, если бы не последовавшая новая утрата – смерть бабушки, скончавшейся в этом доме 25 мая 1838 года. Лев Николаевич запомнил ощущение испытанного им ужаса, когда его ввели в комнату к умирающей Пелагее Николаевне. У десятилетнего мальчика остался в памяти белый цвет смерти. Старушка лежала «на высокой белой постели, вся в белом, с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать свою белую, как подушка, руку».

«Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, – а это уже из “Отрочества”, – я испытываю тяжелое чувство страха смерти, т. е. мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь».

Хоронить бабушку отправились на кладбище Донского монастыря. «Помню потом, – рассказывал писатель, – как всем нам сшили новые курточки черного казинета, обшитые белыми тесемками плерез. Страшно было видеть и гробовщиков, сновавших около дома, и потом принесенный гроб с глазетовой крышкой, и строгое лицо бабушки с горбатым носом, в белом чепце и с белой косынкой на шее, высоко лежащей в гробу на столе, и жалко было видеть слезы тетушек и Пашеньки, но вместе с этим радовали новые казинетовые курточки с плерезами и соболезнующее отношение к нам окружающих. Не помню, почему нас перевели во флигель во время похорон, и помню, как мне приятно было подслушать разговоры каких-то чужих кумушек о нас, говоривших: “Круглые сироты. Только отец умер, а теперь и бабушка”».

Защищать Левушку от розог гувернера было уже некому. Но, к его радости, вскоре тетки решили временно разлучить детей и их гувернеров: младших с Федором Ивановичем Ресселем отправить в Ясную Поляну, а Сен-Тома оставить в Москве вместе с двумя старшими братьями.

Причина подобного решения имела финансовую подоплеку. Бабушка пережила своего сына Николая Ильича на год, но за это время денежные дела семьи далеко не улучшились. Жили Толстые не по средствам. Согласно сохранившимся в архиве Т.А. Ергольской сведениям о доходах и расходах по всем имениям на 1837 год, «со всех пяти вотчин», как было получено 44019 рублей. А вот расходы были немалые. Взносы в Опекунский совет – 26384 рубля; подушные за крепостных людей – 400 рублей; приказчикам вотчинным жалование – 1700 рублей; выдачи по назначению – 400 рублей; разъезды и подарки (читай, взятки) – около 1200 рублей. Итого всего расходов – 30084 рубля.