Читать онлайн Виталий Мурзаев - Лопаты

Я ненавидел свое имя, отдавая предпочтение какой-нибудь крутой кличке. Кого я в этом винил? Конечно, родителей. Я не родился в столице. Переехал сюда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, из одного провинциального городка на севере страны. А точнее сбежал, прихватив деньги отца и крепкие воспоминая о его рукоприкладстве. Мои родители обычная семья, она домохозяйка, он владелец ломбарда. Отец – среднего роста, с круглым лицом, но тщедушного сложения, всегда коротко стрижен, гладко выбрит, нарциссически любил свою внешность и ухаживал за собой, насколько мог себе позволить скупой человек.

Слово обычная всегда воспринимается, как нечто усреднено, но все-таки положительное, так оно и было на поверхности, то есть на глянцевой поверхности нашего семейного фото. Но на самом же деле, он, обходительный и обаятельный со всеми клиентами без исключения, дома превращался в деспотичного ублюдка, который вымещал свои торгашные унижения на нас. Жену он не трогал никогда, ему достаточно было посмотреть на нее одним из своих уничижающих взглядов, и она замолкала, превращаясь в оболочку, какой она, по сути, и была для меня все восемнадцать лет, кроткая, безликая служка своего мужа, женщина с не яркой внешностью, характером и судьбой. Она безумно боялась мужа, оправдывая это искренним уважением. Потакала всем его капризам характера и возраста, одобряя весь его самодурный быт и деяния, в том числе и постоянные мои побои. Я никогда не ощущал теплоты ее присутствия. Только холодное прикосновение слова мать из чьих-то уст, напоминало мне о ее существовании. Меня же он лупил нещадно, я огрызался и тогда получал вдвойне. Он считал, что таковым и должно быть воспитание настоящего мужчины. А я искренне не понимал, равнодушия, а иногда-таки звериного отношения к своему чаду, не просто людей, а родителей. И мог ли я тогда знать, что это возможно наследие великой войны, что возможно это своего рода эгоизм выживания послевоенных детей, перенесших такой метод во взрослую среду, что возможно им по сути важны только они сами, не семья, комфорт или условия, а именно их жизнь. Должен ли я принять подобное оправдание?

Поэтому те дни, когда он уезжал из города по каким-то делам, остались в моей памяти самыми счастливыми. Мир становился ярче, я ощущал всем телом легкость воздуха, он больше не давил мне на плечи, не сковывал грудь, не клонил шею и взгляд к земле, чтобы не дай бог не встретиться взглядом с отцом и тем самым не выказать ему свою непокорность. Я ощущал вкус свободы и пусть это был приторный вкус временной и условной свободы, но я пьянел от него, как от хмеля. В эти дни я погружался в книги, в мечты. Я очень любил читать. В нашем доме нашлось место только двум книгам, библии и катехизису. Отец считал пустой тратой времени это занятие. Оно не принесет тебе звонкой монеты, говорил он. Читал я все подряд, все, что находил в школьной и городской библиотеках. Я аккуратно вел дневник, в который записывал названия книг и дату их прочтения. Книга для меня являлась другим миром, миром, где живут, а не существуют. В эти моменты мне буквально передавались вкусы, осязание, тактильность всего того, что происходило на страницах. Я начинал читать и тут же сложности уходили куда-то вне этих страниц. Мне кажется, что благодаря этой защите я и смог выдержать все эти годы в семье. Но, так или иначе, я возвращался в реальность, и эта двойственность меня угнетала.

Тогда, картина моего мироздания складывалась из двух частей. Первая, серая и убогая бытность, моего безликого, роптавшего существования, среди лицемеров и ханжей, в городе с замороженными мечтами. И вторая, наполненная радужными перспективами, в том настоящем мире, хотя и только мечтательными, но даже призрачная надежда, питала меня куда больше, нежели та реальность, в которой я прозябал. Не удивительно, что я с диким, но потаенным восторгом ожидал день своего совершеннолетия, подогреваемый мечтой о побеге из этой жизни.

Я давно уже мечтал сбежать, более того планировал, и моей целью стала столица, город, о котором я столько слышал от нашего учителя географии, некогда жившего там. Мистер Бишоп, так он просил его называть, военный в отставке, англичанин, высокий, статный, с безукоризненным вкусом в одежде и манерах, что качественно и завистливо отличало его от других мужчин в нашем городе, поэтому не удивительно, что вся женская часть школы была влюблена в него без исключения. По городу ходили венценосные слухи о его заслугах в армии и победах на любовном фронте, которые надо заметить, возможно, он сам и распространял. Он обладал, во истину потрясающим даром рассказчика, умеющего завладеть вниманием самого не любезного слушателя. Нередко, в свои свободные часы, к нам на урок заходили другие учителя, чтобы послушать очередную историю о каком-нибудь городе или стране, которую мистер Бишоп рассказывал с таким мастерством, что мог позавидовать любой сказочник. В эти моменты он превращался в Морфея, окутывая нас рассказами, словно сном и мы теряли ту тонкую грань реальности, когда через призму его слов, в нашем сознании оживали образы горожан, домов, кафе, улочек, торговых рядов, и мы на столько погружались, что буквально ощущали запах булочной или тонкий аромат свежесваренного кофе. Тогда-то я и влюбился в столицу, которую учитель описывал с особенным восторгом. Я мысленно уже бродил по улочкам старых кварталов, по садам и паркам, прогуливался по набережной. Я точно знал, что хочу посмотреть в музеях, что заказать в уютном кафе с видом на город, я мечтал об увлеченных беседах с художниками, и все это я четко представлял, осязал, видел, будто наяву.

Мой план побега был достаточно прост, чтобы вдруг на него не решится. Заключался он в следующем: взять деньги отца, которые он, за известной ему надобностью иногда хранил в платяном шкафу, купить билет на поезд до ближайшего крупного города, а там аэропорт и столица. Но сложность оказалась в том, что сумма припрятанного в его скромном тайнике всегда хранилась ничтожно малая, поэтому мне ничего не оставалось, как дождаться достаточного количества средств, чтобы осуществить задуманное. Почти каждый день, я тайком проникал в не большую комнатку, которая располагалась рядом со спальней родителей, в ней стоял этот старый, деревянный страж, единственный свидетель моего преступления. Я аккуратно открывал скрипящие двери, будто вскрывая его мощную, но поддетую годами грудную клетку. Скрипя, словно вздыхая, он выплескивал на меня запах нафталина, и я каждый раз, точно одурманенный, стоял несколько секунд, соображая, что делать. Затем, пробуждаясь, я находил на одной из полок потертую жестяную коробку из-под печенья, а в ней, закутанные в бархатную тряпицу банкноты разного достоинства. Я быстро пересчитывал и в который раз, возвращал все на место.

И вот, спустя несколько месяцев после моего совершеннолетия и очередной взбучки от отца, подкрепившей решение, мне представился такой случай. Я обнаружил вполне увесистую пачку денег. Пересчитав, я стоял в нерешительной задумчивости, потому что рассчитывал на большую сумму, но в этот момент в зеркале, которое висело на внутренней стороне дверцы шкафа, я увидел свое отражение, точнее почти свое, я никак не мог уловить, что в нем не так. И тут я вдруг понял, что это жестокая природа вырисовывает на моем лице черты матери, и я с ужасом осознал, что могу превратиться в такую же безвольную куклу, которой будет управлять этот деспот, с его марионеточной маниакальностью, еще много лет, если останусь в этом доме. Это сравнение вернуло меня к решительности.

Свой побег, я запланировал на следующее воскресенье, во время нашего семейного похода на воскресную мессу в церковь. Отдельно надо рассказать об особенных отношениях его с церковью. Отец принадлежал к рьяным католикам, таким же он пытался воспитать и меня, но видимо из-за чрезмерной активности добивался обратного и с каждым днем я все больше ненавидел, то, что касалось его религии. Свой день он начинал с молитвы, ей же и заканчивал. Мы читали библию, соблюдали посты, ходили исповедоваться и, конечно же, каждое воскресенье мы посещали приход. Но тем лицемернее это все выглядело, когда я узнал, что он и приходской настоятель, вместе обделывают коммерческие сделки. Однажды я подслушал их разговор. Настоятель часто приходил к отцу. Помолившись, мы вместе обедали, а потом они запирались в кабинете. В один из таких дней, стоя под окном, я сумел подслушать их беседу. Из разговора я понял, что они занимались ростовщичеством. Настоятель выделял средства из приходской казны, а отец находил людей, которые остро нуждались в деньгах и ссужал им суммы под разоряющие проценты, если же в срок они не возвращали, то по закладной у них отбиралось имущество, которое отец потом с ловкостью своей профессии распродавал. Таким образом, они никогда не оставались в накладе, и эта тайная статья доходов значительно улучшала их благосостояние. И эти люди говорили мне о добродетели, о послушании, о святом духе, о нравственности в конце концов, лицемерные мужи крестового тщеславия. Их телесные сосуды наполнены не душой, а зловонным газом, который они выпускают, выдавая за святой дух и продавая во всех уголках планеты.

Итак, наступило воскресенье, и мы отправились на мессу в наш приход. Солнечное утро предвещало по-настоящему жаркий день несмотря на то, что ночью, прошел сильный дождь. От земли шло испарение, она прогревалась и будто выдыхала жар из своих легких, после ночной лихорадки. Стояла безветренная погода и воздух влажной и от этого тяжелой пеленой ложился на лицо. Шагая, я, как будто врезался в него, ощущая липкое сопротивление. Начало нового дня. Ничто не удивляло меня, да и не должно уже. Люди, подобострастной толпой шли в церковь. Те же взгляды, запахи и мысли. Солнечный свет, яркий, веселый, прогревающий кровь и вытаскивающий наружу всякую надежду, в них не проникал, он застревал в их одеждах, превращаясь в испарину. Это можно наблюдать каждое воскресенье, с той лишь разницей, что люди взрослели, старели, и менялась погода. И все же я пытался запомнить этот день с самого начала, день, который должен изменить мою жизнь. И я его запомнил.

Отец, как всегда, одел свой лучший костюм и горделиво, по павлиньи, шествуя впереди, вел нас словно заблудших овец. Мы плелись сзади, она держала меня под руку и со стороны мы выглядели образцовой семьей. Меня же тошнило от этого маскарада, где каждый раз я чувствовал себя военнопленным, ведомым на экзекуцию. Но в тот день, я понимал, что с каждым шагом приближался уже не к эшафоту, а к дыре в стене этого заскорузлого мирка, сквозь которую я мог выбраться на свободу.

Когда мы подошли к церкви у дверей столпилось много людей и я затерялся среди них. Они зашли внутрь и сели в первых рядах, я же сел на последнем, ближе к выходу, чтобы иметь возможность незаметно сбежать, и стал ожидать начала мессы.

Приход не являлся богатым, но не по воле божьей, а благодаря известным мне деяниям настоятеля и моего отца. Черные лавки уже белели потертостью, свод, давно потемневший от коптивших свечей, походил на ночное беззвездное небо, которое давило на тебя своей матовой чернотой. Свет спокойно входил через витражи, не задерживаясь на цветных, но уже поблекших линзах и мягко ложился на алтарь, придавая ему скромное величие. Единственное, что всегда восхищенно привлекало мое внимание – старый духовой орган, расположившийся у западной стены. Он имел четыре мануала, девяносто регистров и восемь с половиной тысяч труб, мощно и брезгливо выплевывающих из своего нутра воздух в свод храма. Я любил его слушать, но уже два года, как он не работал, и мне оставалось наслаждаться лишь внешним обликом этого заснувшего рыцаря музыки. Его хромированные латы, облюбовали воробьи, которые беспрепятственно проникали внутрь собора через зияющие дыры в большом, круглом, застекленном проеме, с изображением тайной вечери, но даже они не могли вывести его из состояния сна, который, по-видимому, стал летаргическим.