У папы снова был «плохой день». Таких дней в доме не называли “плохими” – их чувствовали по дверному замку. Если ключ поворачивается медленно, со скрипом, если в прихожей надолго застревает тишина – значит, он ищет повод.
В этот раз поводом стала рубашка. Не та. Не глажена. Не вовремя. Он вошёл, молча посмотрел на вешалку, потом на маму. И сказал только:
– Ты издеваешься?
Она стояла, как всегда, не двигаясь. Не оправдываясь. Только смотрела ему в глаза. Мне казалось, что она перестала бояться. Или просто устала бояться.
Он шагнул ближе. Я встал между ними. Просто встал. С вытянутыми руками. Маленький, в пижаме с динозаврами.
– Не надо, пап… Пожалуйста…
Он остановился. Неожиданно. Смотрел на меня долго. Потом развернулся, схватил ключи и хлопнул дверью так, что в коридоре задребезжало зеркало.
Мы остались одни. Я сел на пол, колени дрожали. Мама медленно опустилась рядом, обняла. В первый раз она заплакала при мне. По-настоящему. Не тихо в ванной. Не украдкой на кухне. А прямо – в плечо. С болью, которая копилась годами.
– Прости… – прошептала она.
Я не понял, за что она извиняется. Она же – не виновата.
– Прости, что не ухожу. Прости, что не могу. Прости, что тебе приходится всё это видеть.
Я сжал её сильнее.
– Не надо уходить… Просто… чтобы он больше не кричал…
– Он старается, – вдруг сказала она. – Правда. Он иногда хороший. Просто… он сам не знает, как иначе.
Я тогда понял, что она верит. В то, что он может измениться. Потому что если не верить – жить невозможно. Потому что если он не старается – значит, она зря всё терпит. Значит, зря спасала. Значит, её любовь – впустую. А этого она не вынесет.
Поздно вечером папа вернулся. Тихо. Принёс торт. Сказал:
– Мир?
Мама вытерла глаза. Кивнула.
– Мир.
– Я вспылил. Сам не свой. День дурацкий. Директор бесит. Но ты же у меня сильная, Алевтин. Я только на тебя и надеюсь.
Он говорил тепло. Почти ласково. И смотрел на неё, как-то иначе – как в фильме про любовь. Только мы знали, что будет дальше. После торта. После прощения.
На следующий день она гладила рубашки, пока он спал. На кухне остался кусочек торта. Я смотрел на него, как на вещдок.
– А почему ты ему всегда прощаешь? – спросил я.
Мама опустила утюг. Долго молчала.
– Потому что если не прощать – придётся что-то менять. А я не знаю, как жить иначе. Я ведь его когда-то любила. Наверное, до сих пор… немного.
– А если он опять?.. – Я не закончил. Мы оба знали, о чём речь.
– Значит, снова скажу себе: «Прости и забудь». – Она вздохнула. – Пока могу. Пока хватает сил. А потом… потом посмотрим.
Я тогда понял, что настоящие качели – не в его руках. А в её сердце. Она сама себя раскачивает, от любви к страху, от надежды к усталости. А он – просто сидит и смотрит, как она туда-сюда. И знает, что она не сойдёт. Не спрыгнет. Не уйдёт.
Потому что верит. Или боится. Или и то, и другое.
