В тот вечер я заснул с мороженым на губах. Сладость, липкость, тепло – всё перемешалось в один единственный, хрупкий, волшебный момент. Я даже мечтал – что всё будет вот так. Всегда.
А утром проснулся от крика.
– Ты не имеешь права говорить со мной таким тоном!
– Я ничего не говорила, Миша, я просто спросила…
– Да мне плевать, что ты «просто»! Ты вечно найдёшь повод испортить всё! Даже за нормальный вечер – и то не можешь просто поблагодарить! Вечно тебе мало! Всё не так!
Посуда грохнула о плиту. Не разбилась, но зазвенела так, будто проснулась сама смерть.
Я стоял в коридоре. В пижаме. С руками, застывшими в воздухе. Стук сердца бился где-то в ушах. Как в наушниках.
Потом – хлопнула дверь. Мама стояла у мойки. Руки дрожат. На скуле – свежая царапина, тонкая, как линия на бумаге.
Она молчала.
Я тихо сказал:
– Вчера было хорошо…
Мама посмотрела на меня. И в этом взгляде было всё, и боль, и стыд, и желание отмотать жизнь на двадцать четыре часа назад.
– Запомни, – сказала она, очень тихо. – Настоящий хороший день – это тот, который можно вспоминать. А волшебный день, о котором приходится молчать – это всего лишь передышка между бурями.
– Но он старался…
– Да, – кивнула она. – Именно поэтому и страшно. Потому что умеет быть добрым. Потому что каждый раз хочется верить, что «теперь-то точно».
Я тогда понял, что опаснее всего не злость. Не удар. А доброта между ними. Потому что она – как крошка сахара в кастрюле с ядом. Её ждёшь, к ней тянешься. А потом забываешь, что каждый раз – всё сначала. Сначала мороженое. Потом посуда. Сначала чай. Потом крик.
И страшнее всего, что такие дни – вкусные. Их хочется помнить. Но нельзя. Потому что если будешь помнить – не сможешь уйти.
Это был обычный день. Без крика. Без торта. Без роз. Папа на работе, мама на кухне, я за столом, делаю математику. На плите варится суп. Обычный день. И именно в такой день я решился спросить.
– Мам, – начал я, глядя в тетрадь, – а почему ты от него не уходишь?
Молчание. Даже ложка остановилась в воздухе. Как будто время зависло.
– Что?
– Ну… ты же не счастливая. Ты боишься. Он тебя обижает. А ты всё равно остаёшься. Почему?
Она опустилась на табуретку. Медленно. Как будто ноги стали ватными. Смотрела на меня долго. Я не прятал глаза.
– Ты… уже понимаешь это? – прошептала она. – В десять лет…
Я кивнул.
Она выдохнула. Сильно. Как будто держала этот воздух много лет.
– Потому что уход – это не выход. Это всё. Это другая жизнь. А я… я не знаю, как жить иначе. Я ведь вышла за него, когда мне было двадцать. Я сразу стала «его женой», «его женщиной». Не Алевтина, не просто человек – а приложение. Понимаешь?
Я не понимал. Не до конца. Но молчал.
– Если я уйду – кто я тогда? Где жить? На что? У меня нет подруг. Родители далеко. Я давно… никому не нужна. Кроме тебя. А тебя он любит. Своим странным, кривым способом, но любит. Я… боюсь, что если я уйду – ты останешься без отца. А я – без всего.
Она замолчала. Подошла к плите, выключила газ. Суп остался недоваренным.
– И ещё, Стас, – добавила она тихо, не поворачиваясь. – Потому что я верю, что когда-нибудь он изменится. Потому что если не верить – значит, я зря прожила всю свою жизнь.
– Но ты же знаешь, что он не изменится?
Она медленно повернулась. Улыбнулась. Не глазами, не губами – лицом женщины, которая уже сдалась, но делает вид, что ещё сражается.
– Знаю. Но я не могу признать это вслух. Потому что если сказать это тебе – ты перестанешь верить тоже. А я не хочу разрушить твой мир. Пусть у тебя будет отец. Даже такой.
