– Подрос, подрос, – сюсюкает Инна, щёлкает языком. – А у тебя всё так же, выглядишь как куколка! Муж, небось, с рук пылинки сдувает?
Мама хохочет. Я вижу, как на секунду у неё дрогнул глаз – и снова взгляд замер. Включилась. Всё под контролем. Пылинки, смех, Алевтина-красавица.
Когда мы выходим во двор, она отпускает мою руку. Смотрит по сторонам, будто убеждается, что свидетелей нет. И молчит.
– Мам, – говорю я, – а зачем ты врёшь Инне?
– Я не вру. Я просто не хочу, чтобы она лезла. Соседки – как мухи, если пускать в рану, разнесут грязь по всему подъезду.
– Но она же добрая?
– Добрая. Но добрые тоже болтают. А потом слухи. А потом он узнает, что я «вынесла сор из избы». И будет хуже.
– А если бы ты ей всё рассказала, она бы помогла?
Мама смотрит на меня. Глаза – как стекло. Сквозь них видно годы – те, что она уже пережила.
– Помощь… – говорит она. – Это сказка. Помощь бывает только в кино. А в жизни ты либо справляешься сама, либо терпишь. Пока терпится.
Мы идём по двору. Мимо лавочки, где сидят бабушки. Все улыбаются маме. Она кивает, машет рукой, шутит:
– Ну что, красавицы, опять в бой за солнышком?
А потом – домой. В дом, где тишина опаснее крика. Где каждый шорох может стать причиной. Где улыбки – только до дверного косяка.
Вечером я слышу, как мама говорит по телефону:
– Нет, Ларочка, всё хорошо. Да, да. Прекрасно. Он изменился. Да, конечно, уже три недели – тьфу-тьфу – ни одного конфликта.
Она выключает телефон. Смотрит в окно. Там – Инна Ивановна, машет с балкона, зовёт на чай.
– Не пойду, – говорит мама мне. – Не могу быть хорошей всё время.
– А зачем ты хорошая?
– Чтобы не говорили. Чтобы не осуждали. Чтобы он не подумал, что я его позорю.
Я не понимаю. Как можно стыдиться правды?
Но мама понимает. Потому что для неё мир делится на «внутри» и «снаружи». Внутри – ад. Снаружи – витрина. Улыбка. Шутка. Пироги. Инна Ивановна. Подъезд.
И если ты покажешь, что у тебя внутри, – витрина треснет. А ты не готова.
А ещё потому, что если рассказать правду – придётся с ней что-то делать. А пока никто не знает – можно верить, что всё не так уж плохо. Что это просто вечер. Просто не та музыка. Просто качели.
– Мам, – спрашиваю я, – а ты счастливая?
Она долго молчит. Потом говорит:
– Я уставшая. Но это почти тоже самое.
Он пришёл домой с мороженым. Сразу два: мне – пломбир в вафельном стаканчике, а маме – эскимо в шоколаде. Купил «просто так», сказал он и добавил, что «надо же иногда баловать своих любимых». В глазах – лукавый блеск. Тёплый голос. Почти тот, что был, когда я был маленький и он подкидывал меня к потолку.
Мама замерла у раковины, с тряпкой в руках. Потом вымыла ладони, как перед праздником. Приняла мороженое, улыбнулась. Почти искренне. Я даже не сразу понял, что насторожился. Просто в теле было напряжение, как при урагане, его не видно, но ты знаешь – что-то надвигается.
Весь вечер он был спокоен. Обнимал маму за плечи. Наливал чай. Слушал, как я читаю вслух. Смех, тепло, чуть-чуть вина в бокале. И всё будто как в чужом доме. В кино. В мечте, которую мама вырезала из старого журнала.
Он сказал:
– Вот и несложно ведь быть счастливыми, да? Просто надо меньше дурь из головы нести. Надо просто ценить то, что есть.
И мама снова заулыбалась. А потом сказала:
– Миш, а может, мы в выходные съездим куда-нибудь? На день – просто погулять, втроём?
Он кивнул.
– Конечно, поедем. Я же говорю, что всё зависит от настроя.
