– Ты с кем так разговариваешь?! – он подошёл ближе, шатаясь. – Я тебе не пацан со двора!
– Да ты вообще уже никто, понял?! Ты трус! Жалкий! Ты… ничтожество!
Он замахнулся. И я не сжался. Я не отступил. Я схватил его за руку. Сжал. Сильно.
– Попробуй. Только попробуй.
Его глаза округлились. И в этом взгляде было всё, страх, злость, растерянность. Он не знал, что делать, когда его удар не прошёл. Когда его не испугались.
Я отпустил руку. Но не отошёл. Я стоял, дышал тяжело. А внутри всё бурлило. Хотелось ударить. Как он. Чтобы он почувствовал. Чтобы понял. Хотелось – и было страшно.
– Я не дам ее трогать, понял? – прошептал я, не узнавая собственного голоса. – Никогда больше.
Он ушёл в комнату. Хлопнул дверью. И всё.
Мама плакала. Я держал её за плечи, а сам дрожал. Не от страха. От ярости.
А потом, когда она уснула, я пошёл в ванную. Посмотрел на себя в зеркало. Себе в глаза.
– Я не он, – сказал я вслух.
Но внутри что-то скрипнуло.
Потому что я хотел ударить.
Потому что я почувствовал власть.
Потому что я сказал ей: «Ты привыкла». Так же, как он говорил.
Я закрыл кран. Захлопнул дверь.
И повторил:
– Я не он. Я не он. Я не он.
Но каждый раз, это звучало всё неувереннее.
В тот вечер я задержался во дворе. Было лето, душно, мяч прыгал по асфальту, как бешеный, и всё было почти нормально – пока не пришёл Олег. Он жил на нашем этаже, с матерью. Тихий парень, но в последнее время стал странно дерзким. В этот раз он пришёл с новостью.
– Твой батя опять у киоска валялся, – сказал он, будто случайно, бросая мяч. – С водкой в обнимку. Его охранник с рынка гнал. Он орал что-то про "мужикам никто не верит".
Я промолчал. Но что-то внутри перекрутилось. Как будто кто-то засунул руку в грудную клетку и резко сжал.
– Не бесись, Стас. Просто говорю. Все видели. А я подумал – вдруг ты не знаешь.
Я знал. Даже не потому что кто-то сказал. Я знал – по маминому лицу, по тому, как она сегодня мыла пол с такой яростью, словно хотела стереть весь наш подъезд.
– Я не он, – сказал я глухо, глядя в асфальт.
– Чё?
– Ничего.
Я пошёл домой, не попрощавшись. В подъезде воняло перегаром. В квартире – тишина. Мама возилась на кухне. Отец валялся на диване. В одежде. Без ботинок. С носками, разного цвета. Рука свисала. Как у брошенной куклы.
Я прошёл мимо. Молча. Но каждая клетка тела хотела подойти, встряхнуть, наорать: «Очнись! Посмотри, кем ты стал!» Но я молчал. Потому что если начать, то… можно не остановиться.
На кухне мама мыла посуду. Тарелки лязгали о раковину, будто били в набат.
– Он опять… – начал я.
– Не сейчас, Стас.
– А когда, мам? Когда?
– Когда он умрёт, наверное, – сказала она вдруг. – Тогда можно будет всё обсудить. До тех пор – мы просто живём. Мы – семья.
Я сел. Смотрел, как она вытирает тарелки.
– Ты его боишься?
Она вздохнула:
– Не так, как раньше. Сейчас я просто не хочу начинать сначала. Ты думаешь, что, если уйдём, станет лучше? Станет, Стас?
– Да! Мы перестанем жить в аду.
– Ад – это не квартира. Ад – это в голове. И у него, и у меня, и, боюсь… у тебя.
Я вскочил.
– У меня?! Серьёзно?! Я – нормальный! Я хотя бы не кричу! Я не бью! Я не валяюсь в соплях на улице!
– Но ты ненавидишь, Стас. Понимаешь? Ненависть – она делает с человеком то же, что и водка. Ломает. Медленно. Изнутри.
Я замолчал. Потому что это было больно. Потому что я узнал себя. Потому что хотел доказать, что я другой – а услышал, что уже начал становиться похожим.
