– Слово на "т", Стас, – прошептала мама. – Тиран. Оно не начинается с кулака. Оно начинается с тона. С приказа. С фразы "ты должна", "ты сама виновата", "а кто ещё виноват, кроме тебя".
Я сглотнул. Хотел сказать: «Я не такой». Но не сказал. Потому что сегодня утром я сорвался на неё за то, что она не постирала мою футболку. Громко. Резко. И мне стало страшно.
Я вышел на балкон. Долго смотрел на улицу. Думал о том, а можно ли выбраться? Можно ли стать другим, если ты родился в этом доме?
Слово на "т" кружилось в голове. Оно было не про него. Оно было про меня. Про то, кем я могу стать, если не остановлюсь. Если буду только отталкиваться – и не смотреть внутрь.
Я сел на корточки. Обнял колени. И прошептал:
– Я буду другим. Обещаю.
И не знал – кому я это пообещал. Маме? Себе? Богу, в которого никогда не верил?
Просто кому-то. Кто, может быть, ещё верит в меня.
Иногда мне кажется, что наш дом – это не стены и крыша, а пожарище. Только огонь в нём не снаружи, а внутри. Он коптит изнутри, обугливает людей, превращает их в тени. Разрушает, но не убивает до конца. Этот дом – как будто заколдованный. В нём можно гореть всю жизнь и не сгореть. Только закоптиться до неузнаваемости.
В ту ночь папа опять пришёл пьяный. Стукнулся об косяк, разбудил полдома. Я лежал, не двигаясь, и знал, что через минуту начнётся спектакль. Или крик, или рыдание, или обнимашки с тошнотворным запахом перегара. Как повезёт. Мы уже не жили – мы играли в лотерею.
Он швырнул ключи, заорал:
– Где все? Вы что, уснули, сволочи? Меня не ждёте?
Мама вышла в коридор, босиком. Говорила тихо:
– Миша, не шуми, Стас спит.
– А! А Стас у нас теперь король?! Всё под него, да?! А я – что, никто?
Она не ответила. Он подошёл ближе, начал что-то бубнить ей в лицо, воняя, как подъезд где ночуют бомжи. Потом – хлопок. Не удар. Просто ладонью по плечу. Но я уже встал.
– Прекрати, – сказал я, подходя. – Ты же даже не человек уже. Ты просто сгусток вонючей обиды.
– О, заговорил наш герой! С мамкой слился против отца? Ты кто вообще такой, чтоб мне указывать?!
– Тот, кто уже не боится.
Я сказал это и сам удивился. Потому что это была правда.
Он подошёл. И я – не отступил. Мы были почти одного роста. Но он – сгорбленный, уставший, грязный. А я – весь в ярости. И, что страшнее – в силе. Я знал, что если надо – я ударю.
Он замахнулся. Рефлекс. Автомат. Но не успел. Моя рука схватила его за запястье.
Сжал.
Тихо.
Жёстко.
– Попробуй, – выдохнул я. – Давай. Ударь. Получишь в ответ. Не как от сынка. Как от мужчины.
Он отшатнулся. Отступил. Споткнулся о порог и, хрипя, ушёл в комнату. Сел на кровать. Осел. И вдруг… заплакал. Так, как я никогда не видел. Хлюпающе. Без слов. По-бабьи. Жалко.
Мама подошла ко мне.
– Стас, хватит. Он сам себя съест. Нам не нужно его добивать.
Я посмотрел на неё. Впервые – с раздражением.
– А тебе не надоело его спасать?
– Я уже не спасаю, – ответила она. – Я просто доживаю.
Эта фраза прошила меня. "Доживаю". Как будто жизнь уже случилась. Как будто другого не будет.
Я ушёл на балкон. За окном пахло ночью и свободой. Я представлял, как собираю рюкзак, как уезжаю, как вдыхаю другой воздух. Там, где папы нет. Там, где никто не смотрит, как ты чистишь картошку, и не бросает пьяный взгляд с дивана.
Но потом я подумал, что если я уйду, то мама останется совсем одна. В этом доме, который не сгорает. Где люди коптятся, но не уходят.
