Скинул куртку, не глядя. Ботинки ударились о стену.
– Где эта сука?! – громыхнул он. – Где она, я спрашиваю?!
Я вышел первым. Из комнаты. В футболке и спортивках. В теле была дрожь – но не от страха. От напряжения. От готовности.
– Она спит. Тебе чего? – спокойно сказал я.
– Ах ты ещё и разговариваешь так, щенок?! – Он шагнул ближе, посмотрел мне в лицо. – Воспитался, значит, у неё под каблуком?
Я не ответил. Только посмотрел. Прямо. И в этот взгляд я вложил всё, что накопилось: ненависть, презрение, жалость – этот взгляд был, как нож, воткнутый без крови.
– Ты, значит, главный в доме теперь? – Он толкнул меня плечом. – Убирайся с глаз, пока я добрый.
Я не сдвинулся.
Он снова шагнул. И тогда я толкнул его. Резко. С силой, в которую вложил пятнадцать лет боли.
– Не тронь её. Никогда. Ни словом, ни взглядом, ни дыханием, понял?
Он остолбенел. Потом поднял руку.
И ударил.
По лицу. Сильно. Грязно. Как по мужику.
Щека вспыхнула, как будто в ней взорвался маленький костёр. Удар – как в кино. Только это не кино. Это было настоящее.
Я даже не пошатнулся.
Только поднял глаза.
И ударил в ответ.
Не кулаком. Ладонью. В ухо.
Он охнул. Отшатнулся. Потерял равновесие.
Упал.
Мама выбежала из спальни.
– Стас!
– Не лезь, – сказал я, не отрывая глаз от него. – Он первый. Он всегда первый.
Он поднялся. Тяжело. Как старик. Глаза мутные. Взгляд униженный.
– Ты… ты что наделал, тварь… ты же… ты же мой сын…
Я молчал. Потому что да – сын. И это было самым страшным. Не удар. Не ярость. А то, что я – его продолжение. Его тень.
– Я тебя вырастил, – прохрипел он, держась за стену. – А ты…
– Ты меня не растил. Ты меня ломал. А я выжил. Понял? Я выжил – и теперь тебе не позволено. Ни словом. Ни рукой. Ни криком.
Он отвернулся. Сел. Молча.
Мама стояла сзади. Я слышал, как она дышит.
– Ты… не должен был… – прошептала она.
– А ты? – Я обернулся к ней. – Ты должна была. Давно. Но ты – не смогла. Теперь я смог.
Она молчала.
А я пошёл в ванную. Посмотрел в зеркало.
На щеке – красное пятно.
И глаза…
Глаза были не мои.
Они были его.
Я включил воду. Холодную. Умылся.
И снова посмотрел.
– Я не он, – выдохнул я.
Но теперь похоже, уже и сам в это, не верил.
После того вечера в доме повисло странное затишье. Папа стал тише, медленнее. Как будто ударом я не только сбил с него спесь, но и выключил в нём звук. Он больше не кричал. Только сидел на кухне, смотрел в окно и курил. Целыми днями. Иногда включал телевизор и не замечал, что он показывает – футбольный матч, новости, мультики. Всё мимо.
Мама ходила будто по тонкому стеклу. Прикасалась к предметам осторожно, даже чашку ставила на стол с мягким стуком – как будто боялась, что любой звук снова разбудит бурю.
Я – я ждал. Не знал чего. Повторения? Раскаяния? Справедливости?
Иногда мне казалось, что я жду аплодисментов. Что кто-то придёт, скажет: «Молодец, Стас. Ты спас маму. Ты встал. Ты не побоялся». Но никто не приходил. Никто не хлопал. Только внутри – тишина, которая звенит в ушах.
Через два дня я застал отца в коридоре. Он натягивал куртку. Долго, путаясь в рукавах.
– Куда? – спросил я.
– Прогуляться, – ответил он, не глядя. – В магазин.
– Деньги маме оставь.
Он достал из кармана пятьсот рублей, молча положил на полку.
– Можешь считать, что я больше не глава в этом доме.
Я не ответил. Потому что это была не победа. Это было похоже на сцену из пьесы, которую все репетировали слишком долго – и в итоге сыграли без зрителей.
