Позже, лёжа на кровати, я понял ещё одну страшную вещь. Когда я вставал против Сидорова – я чувствовал себя сильным. Я знал, как управлять ситуацией. Как ударить словами, чтобы не поднять руку. Это было сладко.
Слишком сладко.
Я начинал понимать, что теперь я знаю, как ломать. Я умею быть страшным. Я умею внушать страх.
И вот это знание – вот с чего начинается абьюзер. Не с кулака. А с осознания, что можешь причинить боль – и тебе за это ничего не будет.
Я повернулся лицом к стене и прошептал:
– Я не он.
Но стена молчала. Как будто знала, что ты Стас пока не абьюзер, ты только учишься.
Мама гладила мне школьный костюм. Я стоял у зеркала, поправлял воротник, и в какой-то момент мне показалось, что отражение не моё. Чужой парень. Слишком взрослый. Слишком прямой. Слишком… похожий…на него.
Я резко отошёл от зеркала.
– Мам, можно я не пойду в этом?
– Почему? – она удивилась. – Ты ведь сам просил костюм. Как у старшеклассников.
– Не знаю. Мне в нём как будто тесно. Не по размеру.
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Просто аккуратно сложила пиджак на кровать. И я понял – она почувствовала то же. Этот костюм как будто вырос из чьей-то старой кожи. Претенциозный. Чужой. Как образ "мужчины", который мне навязывали с рождения.
Папа снова не пришёл ночевать. Мама молчала. Я не спрашивал. Уже давно никто не ждал объяснений – всё было понятно по чашке, которую она не доставала с полки, и по свету в коридоре, который не включали до поздней ночи.
– Ты ведь всё равно на него похож, – сказала она внезапно. – Взгляд. Когда сердишься.
– Я знаю, – выдохнул я.
– Но есть одно "но", – добавила она. – Ты знаешь, что похож. А он – не знал. И не хотел знать.
Я сел рядом. Гладильная доска поскрипывала, пар от утюга поднимался лёгким туманом.
– Мам, я иногда хочу сделать ему больно. Прямо вот – чтобы понял. Чтобы прочувствовал всё. Это нормально?
Она не ответила сразу.
– Нормально – хотеть справедливости. Но важно – как ты за неё дерёшься. Если в тебе боль – ты можешь научиться говорить. А если в тебе только злоба – ты начнёшь действовать так же, как он. Только с другим лицом.
– Но он ведь не исправится.
– Может быть, нет. Но ты – можешь. Ты можешь не продолжить. Не примерять этот костюм.
Мы замолчали.
В школе я был как обычно, дерзкий, уверенный. Но внутри всё чаще всплывали сцены – его крики, её молчание, мои сжатые кулаки. Они жили во мне, как живет в старых подвалах запах сырости. Сначала не замечаешь, а потом не можешь выветрить.
Вечером я снова подошёл к зеркалу. В костюме. В нем я уже не казался таким чужим. Он уже сидел чуть лучше. Как будто я привыкаю. Как будто я всё-таки в него влезаю.
Я провёл рукой по лацкану и прошептал:
– Только не забудь, Стас. Это не твоя форма. Это примерка.
Ты не обязан в этом жить.
Но где-то в душе я знал, что если задержусь в этом образе, если поверю, что сила – это гнев, а власть – это громкий голос, – я не сниму этот костюм никогда.
Он сядет плотно. Как вторая кожа. Как наследство.
Это случилось весной. На улице уже таял снег, асфальт был в лужах, и воздух пах чем-то обнажённым, незащищённым. Я шёл домой после тренировки, с рюкзаком за спиной, в голове – тишина. Бывает такое состояние, когда не радость и не тревога, просто равнодушие ко всему. Как будто внутри выключили звук.
Поднялся на этаж, вставил ключ в замок – и… он не повернулся.
