Сломан. Или, может быть, с той стороны вставлен другой ключ. Я подёргал ручку. Постучал.
– Мам? Это я!
Тишина. Я знал, что она дома. Знал, что должна быть.
– Мама! – стукнул сильнее.
Снова ничего. Тогда я спустился, сел на ступеньку и стал ждать. Минут через двадцать появилась Инна Ивановна – соседка с первого. С пирогом и вопросами в глазах.
– Ты чего тут?
– Дом не открывается. Что-то с замком.
Она подняла брови, посмотрела на дверь.
– А отец?
– Его нет.
– А мама?
– Дома. Наверное.
Она замялась, потом постучала сама – тихо, почти извиняясь.
Дверь всё же открылась. Щёлкнула осторожно. Мама выглянула в проём. Улыбка у неё была вымученная, как будто её нарисовали на лице.
– Замок заело, – сказала она. – Сейчас, сынок.
Пустила меня внутрь. Я вошёл. Снял куртку. Посмотрел на неё.
Что-то не так.
– Всё нормально?
– Да, конечно. Просто… устала.
На кухне стояла пустая бутылка. В комнате – папина куртка. А в маминой руке – тональный крем. Свежий. С резким запахом.
– Он приходил?
Мама кивнула.
– Но уже ушёл.
– Почему ты меня не впустила?
Она опустила глаза.
– Я испугалась, что это снова он. Я не подумала…
Я сел за стол. Смотрел в пустую чашку. И чувствовал, как во мне опять шевелится ярость. Не огонь – нет. Это уже было что-то другое. Как лёд. Как острое, прозрачное лезвие.
– Ты испугалась меня. Ты думала, что я – он.
Молчание.
– Скажи честно.
Она сжала пальцы на чашке.
– На долю секунды – да. Я услышала, как ты дёргаешь ручку, и… сердце оборвалось. Потому что не знала, кого жду. А потом стало стыдно.
Я встал. Не злился. Но внутри – что-то треснуло.
– Значит, я уже стал угрозой. Не опорой. Не сыном.
– Нет, Стас…
– Да. Ты просто не хочешь в этом себе признаться.
Я вышел из кухни. Сел на подоконник в своей комнате. Смотрел, как дети гоняют мяч во дворе. Кричат, смеются. У них, наверное, в семье тоже бывает сложно. Но у них никто не путает стук сына с возвращением тирана.
Вечером мама постучала.
– Прости.
Я кивнул.
– А ты понимаешь, что сейчас ты меня – заперла? Как он тебя.
Она села рядом.
– Понимаю.
– А ведь я всю жизнь мечтал тебя спасти.
– Ты спас. Просто я не умею быть спасённой. Я всё ещё живу, будто меня надо прятать, а не спасать.
Мы сидели рядом. Два человека, которых никто не научил быть свободными. Только выживать. И я понял, что мы оба – как сломанный замок. Не закрываемся, когда надо. Не открываемся, когда важно.
Я посмотрел ей в глаза.
– А я всё равно уйду. Скоро. Только не убегу. Я просто выйду. Своими ногами. Без злости. Без истерики.
Она улыбнулась. Впервые за день – по-настоящему.
– Вот тогда я поверю, что ты точно не он.
В тот день я собрал рюкзак. Не в порыве, не от злости, не после ссоры. Просто собрал. Складывал вещи молча, медленно. Книги, блокнот, пару футболок. Зарядку от телефона. Свой плед, тот самый, в котором я когда-то прятался от звуков ссоры. Плед стал тонким, вытерся, но я всё равно взял его – не потому что нужен, а потому что он знал, как всё было.
Папа спал. На диване. Свернувшись, как ребёнок. С бутылкой у ног. Телевизор работал на тихом фоне. Мама мыла окна. Весна. Воздух был свежий, влажный. Такой, каким он бывает только после долгой зимы. Таким, каким он бывает, когда у тебя появляется выбор.
Я закинул рюкзак за спину, вышел на балкон. Подышал.
Мама зашла с тряпкой в руке. Увидела. Не удивилась.
– Ты гулять?
– Нет. Я ухожу.
– Надолго?
– Навсегда – не знаю. Мне уже достаточно, чтобы стало понятно, что я не живу здесь. Я существую. А я не хочу существовать.
