Когда он ушёл, я зашёл в комнату. Мама сидела на диване, обняв подушку.
– Ты довольный? – спросила она. Голос – не обвиняющий, просто усталый.
– Нет.
– Почему?
Я сел рядом.
– Потому что теперь я чувствую себя таким же, как он.
Она смотрела на меня. Долго. Внимательно.
– Нет, Стас. У тебя в глазах – боль. У него – пустота. Это не одно и то же.
– Но я ударил.
– Чтобы защитить. А он – чтобы сломать.
– Разница тонкая.
– Нет, – она покачала головой. – Разница – в том, что ты можешь еще остановиться. Он – нет.
Мы молчали. Я пытался понять, остановлюсь ли я? Или это только начало? Ведь когда однажды почувствуешь, что можешь поднять руку, даже по «плохому», даже «во имя справедливости» – эта сила начинает жечь ладони.
Вечером отец вернулся. Тихий. Трезвый. Принёс хлеб и молоко. Поставил на стол, не сказал ни слова. Мама не подошла. Я не встал. Мы сидели – как актёры после финала, глядя в пустой зал.
– Мне не нужны ваши роли, – сказал я, не выдержав. – Ни его, ни твоя. Я не хочу жить по этому сценарию. Я сам напишу свой. Поняли?
Папа кивнул.
– Надеюсь, напишешь лучше нас.
И тогда я понял – он сдался. Не потому, что понял. А потому, что не мог больше тянуть за собой эту пьесу.
А я? Я вышел из кухни. Пошёл в свою комнату. Закрыл дверь.
И начал писать.
План побега.
План жизни.
План, в котором никого не надо спасать.
Только себя. И это – уже немало.
Я всегда думал, что злость – это что-то резкое. Вспышка. Вулкан. Крик. Но это неправда. Злость – это тихо. Это как ржавчина, которая появляется не сразу, но пожирает всё, к чему прикасается. Она начинается в те моменты, когда ты хочешь закричать, но молчишь. Когда видишь несправедливость – и ничего не можешь сделать. Когда обидно до боли, но слёзы застревают где-то глубоко и превращаются в камни.
Так было в школе. У нас был один – Сидоров. Учитель труда. Он обожал власть. Особенно над теми, кто не отвечал. Он шутил мерзко, громко, и если кто-то из пацанов делал что-то не так – мог ударить по столу, схватить за воротник. Все молчали. Терпели. Считалось, что «Если ты мужик, то не пойдешь жаловаться».
Однажды он схватил за плечо тихого Семёна. Тот что-то не так прибил. Сидоров сорвался:
– Ты что, идиот? Сколько тебе лет, а ты молоток держать не можешь, как девка!
И в этот момент во мне щёлкнуло. Я встал. Подошёл.
– А вы зачем его трогаете?
– А ты что, защитничек? Иди на место, герой. Или сам хочешь схлопотать?
– А хотите – попробуйте. Только потом вы объясните директору, почему полезли к ученику. И вообще – откуда в школах такие, как вы, берутся?
Класс замер. Сидоров побелел. От злости или от страха – не знаю.
Он бросил молоток на стол и вышел. Просто вышел.
Потом была беседа с директором. С мамой. С виноватым Семёном, который шептал «спасибо» и не смотрел в глаза.
А вечером дома папа вяло хмыкнул:
– Что, в героя поиграл? Я в твои годы уже работал, а ты там за всяких слабаков заступаешься.
И тогда я впервые не сдержался. Резко встал из-за стола, стул скрипнул, упал.
– Ты не имеешь права меня учить, понял? Ты у нас не пример. Ты просто… ошибка.
Он даже не отреагировал. Просто отвернулся. Мама молчала.
А я ушёл в свою комнату с колотящимся сердцем. И понял, что я теперь не просто злюсь. Я презираю. И вот в этом – опасность.
Потому что презрение – это не боль. Это ледяная ярость. Она хрустит внутри, как лёд под ботинком. И с ней уже ничего не хочется менять. Только стирать все, что ее вызывает.
