Утром я был злой, как цепной пес, которого дразнят костью. Не выспался, да еще эта чертовщина в башке крутилась. Первым делом, пока сокамерники еще кряхтели, просыпаясь, я уставился в тот угол у двери, откуда вчера так явственно несло карамелью и отчаянием. Пусто. Только пыль веков да Кодина телогрейка, брошенная как попало.
– Ну, и чего тебе? – буркнул я шепотом в пустоту. – Помощи просишь? А сам-то кто будешь, чудо-юдо неизвестное? Адрес, фамилия, статья?
Тишина. Только за стеной кто-то утробно закашлялся, сплевывая остатки ночи.
За завтраком я косился на своих соседей. Лёва Философ уже втирал Эдику что-то про солипсизм, мол, весь мир – это только его, Лёвино, воображение, включая и самого Эдика с его мифическими гаремами. Эдик, как обычно, не слушал, а с аппетитом наворачивал кашу, причмокивая так, будто это не тюремная размазня, а сациви из лучшего тбилисского ресторана. Кодя Пыжов опасливо тыкал ложкой в свою порцию, выискивая там следы мышиного помета или, чего доброго, цианистого калия.
Никто из них, похоже, ничего не слышал и не чуял. Значит, либо этот «помогайка» персонально ко мне клинья подбивает, либо я окончательно тронулся умом на почве длительной отсидки и недостатка витаминов. Второе было вероятнее, но отчего-то менее обидно.
Решил действовать по-своему, по-стариковски: наблюдать и не делать резких движений. Если это глюк – пройдет. Если нет… тогда будем посмотреть.
Днем, когда нас выгнали на ту самую «прогулку» под мелким, нудным дождем, который будто специально зарядил, чтобы окончательно отравить нам существование, я снова попытался наладить контакт. Отойдя в самый дальний угол дворика, где воняло мочой и безысходностью, я тихо спросил:
– Эй, карамельный, ты здесь? Если да, дай знать. Только без фокусов, не напугай братву раньше времени.
Ответом была все та же промозглая тишина, только капли дождя барабанили по моему капюшону, как пальцы по крышке гроба.
Вернулись в камеру – сырые, злые. Эдик тут же захрапел на своих нарах, компенсируя недостаток впечатлений. Лёва уткнулся в свою книгу. Кодя принялся сушить портянки на еле теплой батарее, распространяя по камере аромат, способный конкурировать с химическим оружием.
Я сел на свою койку, достал тетрадь. И тут оно началось.
Сначала моя ручка, старая, еще с воли прихваченная, сама собой скатилась с тумбочки. Тихо так, без стука. Я поднял, положил на место. Через минуту – снова тот же фокус.
– Да что за черт… – пробормотал я.
– Ты чего там бормочешь, Петрович? – лениво спросил Кодя, не отрываясь от портянок. – Опять давление?
– Давление у меня от твоих портянок, Никодим, – огрызнулся я. – А тут… ручка вот, акробатические этюды показывает.
Кодя посмотрел на меня с явным подозрением.
И тут мы оба увидели. Ручка не просто скатилась – она медленно, будто ее кто-то невидимый толкал, проехала сантиметров десять по тумбочке и остановилась.
Глаза Коди полезли на лоб. Он икнул и быстро-быстро закрестился.
– Свят, свят, свят… – зашептал он. – Нечистая сила… Я ж говорил, место тут гиблое!
Его визг разбудил Эдика и оторвал Лёву от Канта.
– Что за кипиш, а? – проревел Эдик, садясь на нарах. – Опять клопы, Кодя? Я тэбе говорил, дустом надо, дустом!
– Хуже, Эдуард Арчилович! – Кодин голос дрожал. – Тут… оно! Само движется! Арсений Петрович не даст соврать!
Все уставились на меня. Пришлось рассказывать. Про ночной шепот, про запах, про ручку. Эдик слушал, набычившись, Лёва – заинтересованно поблескивая очками.
