– Какого такого пуританского? – взвился Эдик. – Он же зэк, хоть и молодой! Какие там пуритане! Просто… нэ успел, да? Вах, жалко парня! Я в его годы уже…
И Эдик привычно завел было свою шарманку о том, сколько сердец он разбил и сколько крепостей взял, но даже он как-то сник под тяжестью момента. Одно дело – хвастать перед живыми, другое – перед тем, кто уже никогда не сможет проверить твои байки.
Кодя Пыжов сидел бледный, как тюремная стена, и мелко крестился под своей телогрейкой.
– Грех все это, Арсений Петрович, – прошептал он. – С покойниками о таком… Это ж… срамота! Нас за это Господь накажет! Или начальство… если узнает, что у нас тут… притон с духами!
– Начальство нас и так каждый день наказывает, Кодя, одной баландой, – отрезал я. – А Господу, думаю, сейчас не до нас, у него и без нашей камеры дел по горло. Вопрос в другом: что с этим Васей делать? Он же теперь от нас не отстанет. Будет тут вздыхать и карамелью вонять, пока мы сами в призраков не превратимся от его тоски.
Мы снова попытались «поговорить» с Васей. Методика уже была отработана: вопросы – и реакция в виде толчков кружки или изменения температуры в углу.
– Вася, – начал я, стараясь придать голосу отеческую строгость, которой у меня отродясь не было. – Ты из-за баб маешься, правильно мы поняли?
Кружка на столе подпрыгнула так, будто под ней взорвалась петарда. Чифирь снова пошел гулять по столешнице.
– Ясно, – крякнул Эдик. – В точку. Нэ было у парня этого, как его… опыта! Ни разу! Ай-яй-яй, какая трагедия!
Лёва кивнул с видом эксперта.
– Отсутствие эмпирического познания в сенсуальной сфере, – заключил он. – Это может стать серьезной психотравмой, даже для астрального тела. Ему необходимо закрыть этот гештальт.
– Закрыть – это как? – не понял я. – Справку ему выписать, что ли? Мол, «прослушал теоретический курс, в практических занятиях не замечен»? Или нам тут ему… бордель организовать? С призрачными жрицами любви?
Эдик оживился.
– А что, Сэня-джан! Идея! Мы бы ему таких историй нарассказывали, он бы там, на том свете, первым парнем стал! Я бы ему про мою Амалию… как мы с ней на сеновале… семь раз за ночь!
– Семь раз? – хмыкнул я. – Эдик, у тебя после третьего уже давление бы так скакнуло, что никакой сеновал не спас бы. Не заливай хоть покойнику.
– Да что вы понимаете! – обиделся Эдик. – Это же для вдохновэния! Для образа! Парню надо помочь раскрепоститься! Мы ему такой ликбез устроим, сам Зигмунд Фрейд с того света апплодировать будет!
И вот тут, среди этого балагана, состоящего из философских терминов Лёвы, хвастливых баек Эдика и панических всхлипов Коди, у меня в голове и щелкнула эта безумная мысль. Абсурдная донельзя, но, как ни странно, единственная, которая хоть как-то походила на «решение».
– А что, – сказал я медленно, пробуя мысль на язык, как пробуют сомнительное тюремное варево. – Если ему действительно это мешает… упокоиться… может, нам его, и правда, того… просветить? По данному деликатному вопросу. Чисто теоретически, разумеется. В виде лекций и наглядных… рассказов.
В камере на несколько секунд повисла такая тишина, что было слышно, как за стеной капает вода из неисправного крана – каждая капля отстукивала вечность.
Первым опомнился Кодя.
– Да вы что, Арсений Петрович! С ума сошли?! Это ж… это ж… – он даже слова подобрать не мог от ужаса. – Разврат! С покойником! Нас всех анафеме предадут!
