Таким сложным образом он просил денег на издание своих стихов.
Конебрицкий выслушал его с мировой скорбью на лице и сказал, что денег нет. И хоть это было не так, угрызений не осталось. Хотя бы по той причине, что, обнародуя свою программу, не казни других, что они преуспели, – а Бейм это делал. Потом нельзя уповать на бросовые цены той же бумаги. Что, мол, издание Косте почти ничего не будет стоить. Коль так, так зачем же ты пришел? Все бы решил собственными силами. Раз все так просто…
Словом, отказал.
И все равно Вениамин прочитал ему стихи, без которых, он считал, мир не может спать спокойно.
Они действительно прозвучали торжественно:
Выкралась луна, как тать, на небо,
Тонкий перстенек – невестин век.
Кто твоей слезой впотьмах погребал,
Кто твоим желаньем пренебрег?
Катится тоска к аминю камнем,
В сны вползает дремы полусвет.
Закляну одну тебя строками
Теми, что не сможет выдумать поэт.
Ожерелье тьмы гортань галантно лижет,
Песня ледниковой сказкой рвется ввысь.
Я своей тоской до пепла выжат –
Отзовись!
Как тесна тебе и как неимоверна
Жизнь, которой ты отчаянно живешь.
А душа моя – забытая таверна,
Где еще жива нагаданная ложь.
Умирает вечер, заживо сметенный,
Никнет первый снег, страшней молвы.
Буду вечно жить, тобою угнетенный:
– Позови!
Выкралась луна, как тать, на небо,
Тонкий перстенек – невестин сон.
Почему тобой я узнан не был,
Но твоей тоской был ослеплен?
Конебрицкий стихи похвалил. На том и расстались. Уходя же, Бейм сказал:
– Ежели когда-нибудь созреешь до мыслей об ответственности за культуру во времени, в котором живешь, позвони.
Мудрено изрек и почти непонятно. И, наверно, именно поэтому фраза Вениамина вспомнилась именно здесь, в Якутии, где под ногами алмазы, а в воздухе комар, и где, по метеосводкам, самая лютая зима на планете.
Конебрицкий вздохнул, перекинул ружье с одного плеча на другое и медленно побрел в сторону поселка. Комар явно не давал ему жизни.
В Ялте Евгений Ким впервые сидел за столом с министром, пусть и с бывшим, и хотя тот там и черкнул себе для памяти его адрес, он никогда не думал, что будет хоть в чем-то но востребован. И вдруг – телеграмма: «Приезжайте на переговоры. Конебрицкий».
Он еще не представлял, как способны быть вместе такие, кто погряз в беспрестанной работе, и те, которых средства к существованию не интересуют хотя бы потому, что они есть.
Из ялтинского окружения Конебрицкого он приметил двоих – это Ярослава Осипика и Артема Явира. Эти двое выглядели бывалыми, как дубы, заморенными в нашей жизни. Все другие – особенно артист Вадим Тумасов и художник Илья Шкута – явно не вязались в компанию к таким людям, как сам министр.
Потому именно он, узнав, что Евгений промышляет продажей бензина, сказал:
– Не знаю, поможет вам это знакомство или нет, но попробуйте не упускать меня из вида. Я помогу свести с людьми, которые вашими предложениями всерьез заинтересуются.
Вот, собственно, и все. Больше к этому разговору не возвращались. Только один раз Константин Иосифович сказал:
– Что-то вы как-то зажаты, словно при вас, не щадя дам, произносят нецензурные выражения.
Ким на это отулыбился – и все. И пьянка продолжалась своим чередом, пока, не вспомнив свой какой-то давний проказ, не выволокли старичка, которого все звали Амамычем и не захотели, чтобы он стал чуть ли не кобельком Гарольдом. Словом, начали дурачиться.
И вот тут-то к нему подошел Осипик.
