Читать онлайн Лина Кертман - Марина Цветаева. Воздух трагедии

Светлой памяти родителей

Льва Ефимовича Кертмана

и Сарры Яковлевны Фрадкиной,

рано ушедших мужа Михаила Копысова

и сына Кости – посвящаю

«Воздух трагедии» – слова самой Марины Цветаевой. Так она могла бы назвать роман о времени, который хотела написать и не написала, потому что задохнулась от его тяжести.

Семья Цветаевых подарила России великого поэта – Марину, зоркого прозаика – Анастасию, их «мраморного братца» – Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве. Талантом были отмечены дети Марины Цветаевой и Сергея Эфрона – Ариадна и Георгий.

Все они любили родину. Она была жестока к ним.

Но роман о времени и удивительной семье все же написан. Его создали сами герои романа. Он соткан из стихов, прозы, дневников, заметок в записных книжках, из писем и воспоминаний. Весь этот мир мысли, слова и страсти надо было сложить в единый сюжет, сложить бережно, с любовью. Это сделала автор книги – Лина Кертман. Она с юных лет проникается поэзией, прозой, жизнью и судьбой Марины Цветаевой и ее близких, друзей и корреспондентов. Лина Кертман – филолог, участница международных научных конференций, посвященных творчеству великого поэта. Но она не пишет научные литературоведческие статьи. Она погружается в текст – и открывает его глубины, тайные смыслы, неожиданные переклички.

Как определить жанр этой книги? Она столь же необычна, сколь необычны ее герои. Марина Цветаева однажды нашла точное слово – проникновение. В своей статье «Несколько писем Райнер Мария Рильке» Цветаева писала: «Вскрыть сущность нельзя, подходя со стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри – внутрь, не исследование, а проникновение. Взаимопроникновение. Дать вещи проникнуть в себя – и тем – проникнуть в нее».

Лина Кертман смело и бережно входит в заповедный мир – духовный космос Марины Цветаевой, творческое наследие ее близких, ее круга. И все это переплетается в книге, все освещено любовью. У автора нет, разумеется, желания кого-то «разоблачить» или «уличить». Есть лишь благородное и вдумчивое проникновение – в судьбы, в дух времени, в текст.

Опять же – по слову Марины Цветаевой: «Как река вливается в реку, как рука в руке, но еще больше: как река в реке».

Надежда Гашева

Такой разговор с поэтом Вячеславом Ивановым случился у Марины Цветаевой в ее московском доме в Борисоглебском переулке «19-го русского мая 1920-го года», как обозначено в ее записной книжке.

В тот же вечер Марина Цветаева записала этот диалог. Слова Вячеслава Иванова прозвучали для ее слуха почти как завещание. Этот человек сумел увидеть и почувствовать в ней очень важное и далеко не очевидное тогда людям, даже любящим и понимающим ее стихи.

Предрасположенность к большому роману, не всегда свойственная лирическим поэтам, действительно жила в ней уже в молодости. «Мне необходимо – необходимо – необходимо – роковым образом – на роду написано – написать роман – или пьесу – „Бабушка“, где я не стесняясь, смогу выпустить на волю все свое знание жизни…» – такая запись появляется в записной книжке Марины Цветаевой в 1918 году.

Сколько сюжетов, явно предназначенных для объемного разворачивания, погребено в тетрадях и письмах Цветаевой!

В них оживает Москва 1918–1922 годов: заговорившие улицы (прежде, как Маяковский сказал, «безъязыкие»), разрушенный старый быт и новые нравы, театральные студии, сохраняющие еще прежний богемный стиль ЖИЗНИ, новые чиновники, врывающиеся в дома «уполномоченные» в папахах и юные красноармейцы, смущающиеся порой от напористой жестокости новой власти, страшные детские приюты и смертельный голод. Оживает трагическая история царской семьи, жизни и гибели дома историка Иловайского (в переписке с Верой Буниной история эта предстает с бóльшими фактическими и психологическими подробностями, чем в ограниченном по объему очерке «Дом у Старого Пимена»).

Готовясь к работе над «Поэмой о Царской Семье» (к сожалению, пропавшей – до нас дошло лишь несколько небольших отрывков), Марина Цветаева тщательно изучала разнообразные исторические источники и внимательно сопоставляла их. Она даже жаловалась, что в ней постоянно борются историк и поэт и что в данном случае историк «забил» поэта. Радуясь малейшей возможности уточнить подробности у очевидцев и участников тех трагических событий, Марина Цветаева всегда выделяла и укрупняла в них наиболее волнующее ее – то, о чем в памятном разговоре с В. Ивановым было сказано: «Я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу…»

Какие тончайшие психологические нюансы она подмечала! Так, после мимолетного, казалось бы, касающегося только уточнения конкретных фактов разговора с А.Ф. Керенским после его доклада в Париже в 1936 году «О гибели Царской Семьи», Марина Цветаева писала: «Руку на сердце положа, скажу: невинен. По существу – невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным ‹…› Открыла одну вещь: Керенский Царем был очарован ‹…› и Царь Керенским был очарован, ему – поверил. Царицы Керенский недопонял: тогда – совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь – пытается, но до сих пор претыкается о ее гордость – чисто династическую, которую, как либерал, понимает с трудом.

Мой вывод: за 20 лет – вырос, помягчал, стал человеком. ‹…› сердце – хорошее» (А. Тесковой. 1936, 19 марта). Анна Тескова – чешская писательница, переводчик, педагог, многолетняя корреспондентка Марины Цветаевой.

И любой сюжет цветаевской прозы, в том числе эпистолярной, касается ли он чтения страниц Пушкина, Диккенса, Достоевского, или живых встреч с самыми разными людьми, или бесед с маленькой дочкой, или воспоминаний о детстве, ее романов в письмах, или земной страстной любви, – все обретает под ее пером новые и часто неожиданные смыслы и углубляет традиционно сложившиеся представления. И как многого еще она не досказала! Как не случаен вырвавшийся у нее однажды возглас: «Когда я гляжу на свои словари и тетради, мне хочется расположиться на этом свете еще на сто с лишним лет» (Записная книжка, 1919).

Все это убеждает, что если бы, вняв ее мольбе, Бог послал ей «сад на старость лет», Марина Цветаева непременно написала бы свой роман о Поэте и Времени, о судьбах России и о любви, как успел это сделать ее «брат в четвертом измерении» – Борис Пастернак. К нашему общему горю, этого не случилось.

Но КОНСПЕКТ РОМАНА создан, и есть в его создании что-то от чуда. Сила притяжения личности Марины Цветаевой оказалась настолько мощной, что вместе с ней его писали многие связанные с нею жизнью и судьбой люди – самые далекие и самые близкие.

И получился «конспект» романа-воспоминания и романа в письмах, романа психологического и философского, временами достигающий такого трагического накала, что многие перипетии его были бы под силу разве что перу Достоевского…

Та трещина мира, о которой Генрих Гейне, всю жизнь любимый Мариной Цветаевой, сказал, что она «всегда проходит через сердце поэта», в этом «романе» прошла и через сердце семьи. В семье гениального поэта Марины Цветаевой – редкий случай! – и муж, и дочь, и сын были людьми литературно одаренными и о многом поведали на достойном уровне. «Семья наша из литературы не выходит», – писала Ариадна Эфрон младшему брату Георгию, по-домашнему – Муру (Г. Эфрону. 1941, 4 апреля).

Жизнь семьи – эмоциональная, интеллектуальная, творческая – предстает в написанном ими. Предстает с самого создания семьи в 10-е годы, когда еще не начался «не календарный / Настоящий Двадцатый Век», как сказала о том времени Анна Ахматова; в последующие 20-е, когда после Гражданской войны и долгой разлуки Марина Цветаева и ее муж Сергей Эфрон встретились уже в эмиграции, далеко от России; и в 30-е, когда «век-волкодав» (определение Осипа Мандельштама) со всей страшной силой кидался на их плечи. Жизнь эта отражена в разных «зеркалах». И в счастье, особенно в ранних стихах Марины Цветаевой, и в повести Сергея Эфрона «Детство», сохранившей живой облик юной Марины. И в испытаниях разлукой – в «Записках добровольца» Сергея Эфрона, в посвященных ему в эти годы стихах Марины Цветаевой, в ее записных книжках. И в горе – в письмах Сергея и Марины, в ее прозе 30-х годов, где звучат мука отчуждения и резкое несогласие с выбранным им путем. Но вопреки всему и над всем этим – глубокая болевая привязанность. И еще целый пласт – то, что оставили нам дети Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Но о детях – разговор особый…

«Мы бесспорно встретимся – для меня это ясно так же, как и для тебя. Насчет книги о маме я уже думал давно, и мы напишем ее вдвоем», – так писал Георгий Эфрон (Мур) в лагерь своей сестре Ариадне (А. Эфрон. 1942, 7 сентября). Так он заклинал судьбу, после трагической смерти матери забросившую его в чужой далекий Ташкент.

Алю арестовали летом 1939 года, она отбыла в лагерях первый срок (8 лет), и после короткой передышки была вновь арестована 22 февраля 1949 года и приговорена к бессрочной ссылке в Туруханский край. Освобождение пришло к ней только в середине 1950-х годов, когда ни отца, ни матери, ни брата уже не было в живых. Мур погиб на фронте летом 1944 года.

Брат и сестра больше никогда не встретились. Нет их общей книги о матери, о которой так мечтали оба, но есть воспоминания и письма взрослой Ариадны Сергеевны, есть уникальные записи маленькой Али, бережно сохраненные Мариной Ивановной, привезенные ею из Москвы в эмиграцию, а через 17 лет – обратно в Москву, где они чудом сохранились в страшные годы, есть письма и дневники Мура. Сохранилась переписка каждого из героев этой книги не только друг с другом, но и с близкими людьми, с друзьями и знакомыми. И это тоже часть «романа».

Роман в письмах – об этом необходимо сказать особо.

Уважение к частной жизни человека и семьи, к жизни души, вольно открывающейся в письмах, – знак тех времен, когда ветер истории еще не врывался так жестоко в дома и верилось в их защищенность и прочность. Письма – эпически повествовательные (впрочем, эпических писем в мире Марины Цветаевой немного) или исповедальные, горячо эмоциональные или аналитически осмысляющие переживаемое – были для людей их круга, еще глубоко связанных с уходящей культурой, не только наиболее привычным способом общения, но и значительной, очень для них органичной частью жизни, естественным продолжением и воплощением ее. Не включить их в книгу о «трудах и днях» этих людей было бы противоестественно – это чувствуют все пишущие о Марине Цветаевой.

«Мы нескромно читаем письма давно умерших людей, и вот мы вошли в чужую семью, узнали их дела и характеры. Что же? Ведь нет дурного в том, чтобы узнать и полюбить. И застали мы их в дни скорби ‹…› тут-то и легко рождается сердечное участие к людям. А с ними мы выходим на широкую арену истории ‹…› потому что их семейные невзгоды, в которых мы их застаем, так непосредственно связаны с историей эпохи ‹…› что вмешательство общих сил в жизнь личную становится здесь особенно наглядным», – так размышлял о письмах людей ушедшего XIX века автор книги «Грибоедовская Москва» Михаил Гершензон. Речь в его книге идет о войне 1812 года, но слова о «вмешательстве общих сил в жизнь личную» и о «днях скорби», с этим связанных, применимы, разумеется, и к историям жизни многих семей века двадцатого, а в жизнь семьи Марины Цветаевой и Сергея Эфрона эти «общие силы» ворвались с обнаженной жестокостью.