Без множества этих записей, и веселых, и грустных, трудно представить атмосферу живого общения юных Марины и Сергея.
Если знать, как это и было до опубликования в 2001 году записных книжек Марины Цветаевой, – только романтические описания молодого мужа в ее стихах и дневниковой прозе и несколько их писем друг другу после долгой разлуки и неизвестности, – сложится далеко не полное, даже превратное представление об их земной повседневности. Без этих «земных примет» действительно искажалось читательское восприятие их отношений, очень живых и естественных, порой с горячими, часто еще детски наивными спорами.
«Феодосия, 11 марта 1914 года.
…Сережа глубоко и горячо возмущен моим частым сниманием Али.
„Меня бы совершенно удовлетворила Алина карточка с пальчиком, все остальные я свободно мог бы выбросить“.
„Ну хорошо, и оставайтесь с этой одной, а я останусь с целым альбомом“, – полусерьезно ответила я».
Любопытна мимолетная реплика в одном из цветаевских писем из пригорода Праги в Париж. Радостно поражает естественность и даже гармоничность описываемых отношений и главное, восприятие их Мариной – с юмором, без нагнетания.
«Сережа неровен, очень устает от Праги, когда умилителен – умиляюсь, когда взыскателен – гневаюсь» (О. Колбасиной-Черновой. 1924, 2 ноября).
И еще: «Сережа трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова (прежняя чернильница. – Л.К.) загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и 1 коробку баррана (марка папиросных гильз. – Л.К.). И вот уже 10 дней содержит табаком» (Ей же. 1924, 3 декабря).
«Сережа неровен…» Когда Сергей Эфрон бывал, при всей мягкости его характера, «взыскателен» (капризен?), он умел искренне раскаиваться: в одной из цветаевских тетрадок московских лет сохранилась его полушутливая записка: «Все, что Вы делаете, – прекрасно. Правда. А я, когда я… я нехороший. Простите!»
А вот две по-разному эмоционально окрашенные записи.
В одной – общая боль и грусть, общее потрясение:
«13-го июня я узнала о смерти Ямбо. Я лежала на постели у Сережи, в Феодосии.
– Я Вам лучше не буду рассказывать. Вы не сможете слушать.
– Нет, расскажите!
– Ему выбили глаза…
– А-ах!
Что-то ударило меня в грудь, я задохнулась, и в одну секунду все лицо залилось нестерпимыми слезами. Такого ужаса я еще никогда не испытывала. Такой боли! Такой жалости! Такой жажды мести!
Ямбо! Прекрасный, умный слон, расстрелянный 230 разрывными пулями! Ямбо, никому не делавший зла! ‹…› Ямбо, которого расстреляли хамы из Охотничьего клуба, позорно скрывшие свои имена! Ямбо! Ты моя вечная рана!» (1914).
Между тем оставалось всего два с половиной месяца до начала Первой мировой войны.
В другой записи – беззаботное молодое веселье:
«Коктебель, 19 июня 1914 г., четверг.
Сережа кончил экзамены. В местной газете „Южный Край“ такая заметка: „Из экстернов феодосийской мужской гимназии уцелел один г-н Эфрон“. В его экзаменационной судьбе принимал участие весь город.
Хочется записать одну часть его ответа по истории: „Клавдий должен был быть великим императором, но к несчастью помешала семейная жизнь: он был женат два раза, – первый на Мессалине, второй – на Агриппине, и обе страшно ему изменяли“.
Это все, что он знал о Клавдии. Экзаменаторы кусали губы».
И далее: Экзамен по Закону (Божию) – 12-го июня 1914 г.
